Мистер Лисбон исполнил привычный вечерний ритуал: проверил, закрыта ли парадная дверь (не закрыта), выключен ли свет в гараже (выключен) и не осталось ли на кухне зажженной конфорки (не горела ни одна). Он потушил свет в уборной на первом этаже, где обнаружил корректирующую зубную скобку Кайла Кригера: она лежала там с тех пор, как Кайл вынул ее изо рта, чтобы съесть ломоть пирога на той памятной вечеринке. Мистер Лисбон промыл скобку водой и хорошенько осмотрел точно подогнанную к нёбу Кайла розовую створку раковины, повторяющие выступы его десен углубления в пластике и согнутый в нужных местах проволочный полукруг передней части (с отчетливыми следами от плоскогубцев), осуществлявший тщательно выверенное давление на зубы. Мистер Лисбон понимал, что родительский и соседский долг повелевают ему упаковать скобку в футляр на молнии, позвонить Кригерам и сообщить, что их дорогостоящее приспособление найдено и находится в надежных руках. Подобные поступки — простые, человеческие, добрые, великодушные — служат опорой жизни в обществе, позволяя человеку чувствовать себя комфортно среди ему подобных. Всего несколько дней тому назад мистер Лисбон еще был способен именно так и поступить. Но теперь он, подержав скобку в руках, уронил ее в унитаз.
Нажал ручку слива. Борясь с разыгравшейся стихией, скобка исчезла в фарфоровом зеве, но, когда поверхность воды успокоилась, с победной издевкой всплыла наверх. Мистер Лисбон подождал, пока бачок не заполнится вновь, и снова нажал на слив, но эффект был прежним. Точная копия мальчишеского рта словно бы отказывалась тонуть, скользя по гладким белым утесам.
В эту минуту что-то шевельнулось на периферии зрения мистера Лисбона: «Мне показалось, там кто-то был, но, обернувшись, я ничего не увидел». Ничто не привлекло его взгляд и позднее, когда он вернулся из холла в прихожую и поднялся по лестнице. Оказавшись на втором этаже, мистер Лисбон прислушался под дверью, но до него донесся лишь сонный кашель Мэри да мурлыкание Люкс, шепотом подпевавшей приемнику. Он вошел в уборную сестер. Луна выкатилась на небо, и ее луч проник в окно, слегка осветив зеркало. Среди смазанных отпечатков ладоней зиял начисто вытертый овал, где девушки пристально изучали свое отражение, — а над самим зеркалом Бонни приклеила кусочком липкой ленты белого картонного голубка. Мистер Лисбон разжал губы, состроив гримасу, и ясно увидел в овале, что один из мертвых клыков у него во рту успел основательно пожелтеть. Двери в общие спальни девушек были прикрыты не плотно, и оттуда доносились невнятное бормотание вперемешку с размеренным шелестом дыхания. Он прислушивался к этим звукам, как если бы те могли сообщить ему о чувствах девушек и о том, как можно утешить дочерей. Люкс выключила радио, и наступила тишина. «Я не мог войти, — признался нам мистер Лисбон годы спустя. — Не знал, что сказать». И лишь выскользнув из ванной, чтобы самому забыться сном, мистер Лисбон увидел призрак Сесилии. Она стояла в собственной спальне, успевшая каким-то образом избавиться от душившего ее в гробу кружевного воротничка и вновь надеть свадебное платье. «Окно все еще было распахнуто, — рассказывал мистер Лисбон. — По-моему, никто просто не догадался притворить его. Мне все стало вдруг ясно. Я понял, что должен немедленно закрыть окно, иначе Сесилия вечно будет бросаться вниз».
Если верить воспоминаниям мистера Лисбона, он даже не вскрикнул. Он вообще не хотел разговаривать с тенью дочери, не желал знать, почему та покончила с собой, не собирался просить у нее прощения или устраивать ей нагоняй. Он просто метнулся к окну, пробежав мимо Сесилии, чтобы поскорее закрыть его. Впрочем, сделав это и обернувшись, он ясно увидел, что призраком оказалась Бонни, завернутая в простыню. «Не волнуйся, — тихо произнесла она. — Ограды больше нет, ее снесли».
В своей записке, выведенной отточенным за годы учебы в Цюрихе искусным почерком, доктор Хорникер пригласил мистера и миссис Лисбон на повторное собеседование, но они так и не явились. Вместо этого, судя по нашим наблюдениям в конце того лета, миссис Лисбон вновь обрела контроль над домом, тогда как мистер Лисбон словно растворился в тумане, окончательно уступив инициативу супруге. Вновь представ перед нами впоследствии, он имел сконфуженный, робкий вид человека не от мира сего. К концу августа, в те несколько недель подготовки к школе, он стал покидать дом через дверь на заднем дворе, будто украдкой. Его машина завывала в гараже и, стоило подняться автоматической двери, нерешительно выбиралась наружу из его недр, припадая на бок, словно пес с перебитой лапой. Сквозь ветровое стекло нам был виден сидящий за рулем мистер Лисбон с еще влажными волосами и иногда с разводами крема для бритья на щеках — но лицо его ровным счетом ничего не выражало вплоть до момента, когда в конце подъездной дорожки выхлопная труба высекала сноп искр из асфальта (что происходило всякий раз). В шесть часов вечера он возвращался домой. Дверца гаража, содрогаясь, ползла вверх, чтобы впустить его, — и мы больше не видели мистера Лисбона, пока на следующее утро удар выхлопной трубы не объявлял о его отъезде на работу.
Сестер Лисбон вообще не было видно — за исключением того единственного случая, когда Мэри без предварительного звонка объявилась в стоматологическом кабинете доктора Бекера. Наша беседа с ним, состоявшаяся через много лет, проходила под беззвучный хохот десятков гипсовых слепков с зубов, расставленных на всеобщее обозрение за стеклами шкафов. Каждый слепок имел бирку с именем несчастного ребенка, которого когда-то заставили набить рот гипсовой кашей, и при виде этих экспонатов сразу ожили наши воспоминания о средневековых пытках, перенесенных в кресле того или иного дантиста. Таким образом, мы далеко не сразу смогли сосредоточиться на словах доктора Бекера, вновь ощутив холод его щипцов на своих коренных зубах и натяжение резиновой повязки, крепко прижавшей нижнюю челюсть к верхней. Наши языки задергались во ртах, нащупывая оставленные скобками старые рубцы и давно заросшие мягкой плотью углубления в деснах на месте удаленных зубов; даже пятнадцать лет спустя мы ощутили сладковатый привкус крови. Но доктор Бекер продолжал говорить: «Я запомнил Мэри, потому что она пришла на прием без родителей. Ни один ребенок не делал этого раньше. Когда я поинтересовался, что ей угодно, она сунула в рот два пальца и приподняла верхнюю губу. Потом спросила: „Сколько?“ Беспокоилась, что родители окажутся не в состоянии заплатить по счету».
Доктор Бекер отказался назвать Мэри Лисбон точную сумму. «Приходи с матерью, и мы все обсудим», — сказал он. Честно говоря, возиться пришлось бы долго, поскольку у Мэри, как и у других сестер, выросло два лишних клыка. Разочарованная, она улеглась в кресло и подняла ноги на подставку, прислушиваясь к журчанию струйки воды, набиравшейся по тонкой стальной трубочке в чашку для полоскания. «Мне пришлось оставить ее в кресле, — рассказал доктор Бекер. — Меня уже ждали пятеро юных пациентов. Потом помощница рассказала мне, что слышала плач девочки».
Сестры Лисбон не появлялись вместе на людях вплоть до общего собрания школы. 7 сентября, в день, когда прохлада омрачила все надежды на бабье лето, Мэри, Бонни, Люкс и Тереза пришли в школу — так, словно вообще ничего не произошло. Потеря заставила их сомкнуть строй, но мы все же сумели усмотреть новые различия меж сестрами, и ощущение, что если мы будем очень внимательны, то сможем подобраться к самой сути — приблизиться к пониманию владеющих девушками чувств и разобраться, кто они такие, — уже не оставляло нас. Миссис Лисбон не ходила с дочерьми за новыми школьными костюмами, так что на них были прошлогодние. Строгие платья были чересчур тесны им (вопреки всему девушки продолжали развиваться физически), и это, кажется, смущало сестер. В надежде отвлечь взгляды Мэри украсила себя браслетом из нанизанных на леску деревянных ягод клубники — того же пылающего цвета, что и ее шарф. Юбка в шотландскую клетку оказалась слишком коротка для Люкс и открывала не только ее обнаженные колени, но и по дюйму каждого бедра. На Бонни было нечто напоминающее плащ-палатку, с причудливыми извивами отделки по кайме. Тереза же надела белое платье, похожее на лабораторный халат. Так или иначе, сестры вошли в сразу зашушукавшийся актовый зал единой группой с гордо поднятыми головами. Бонни собрала единственный букетик поздних одуванчиков на лужайке возле школы и теперь щекотала ими щеки Люкс, проверяя, любит ли та масло, — игра старая как мир. Недавнее потрясение не оставило на лицах девушек явного следа, но, рассевшись, они оставили меж собой один пустой складной стул, словно сохраняя его за Сесилией.