Ни одна взрослая женщина не снизошла до того, чтобы показать свое тайное местечко мне, девочке. К счастью, было у меня утешение — глаза гончара Мохи. Сидя перед мастерской, он с нескрываемым вожделением провожал меня взглядом каждый раз, когда я проходила мимо. Хоть я и ускоряла шаг, соблюдая предписание, запрещавшее всем имчукским девушкам вступать в разговор с гончаром, его взгляды, так и впивающиеся в мои бедра, вызывали дрожь и пробуждали тайные желания. Моха любил девочек, особенно таких, у которых родинка на подбородке, как у меня.

Шуйх, торговец пончиками, обожал целовать меня в сгиб коленки. Едва завидев меня, он выбегал из-за прилавка, на котором дымился котел кипящего масла, подбрасывал меня к потолку и кричал первому прохожему: «Аллах нас сохрани от этой девчушки, когда она вырастет. Словно медовый источник забьет тогда в нашей глухой деревушке!» А потом целовал под коленкой и угощал парой пончиков-сфинжей, светлых, как его шевелюра.

Я гордилась тем, что имею двух ухажеров, чьи взгляды я притягиваю, словно магнит. Что-то подсказывало мне, что они у меня в руках и я могу делать с ними все, что захочу. Но что? Моя власть, без сомнения, была связана с моими губами, моей родинкой, формой ног, но еще более несомненно — со щелкой между ногами. Чтобы в этом убедиться, достаточно было увидеть, как отец посматривает на мамину задницу, или услышать, как дядя Слиман умоляет свою лаллу Сельму дать ему пожевать резинку, сохраняющую аромат ее слюны.

Я знала, что у меня между ног прячется центр циклона. Но я пока не знала, песчаная ли я буря, буран, а может быть, гроза. Я только боялась умереть, так и не распустившись в небе Имчука огненным цветком.

Дрисс не изнасиловал меня, не похитил. Он дождался, чтобы я сама пришла к нему, влюбленная, неверно ступающая, путаясь в распущенных волосах, как илалийка Язия.[30]

Он дождался, чтобы я отдалась ему, и я сделала это вопреки здравому смыслу. Не слушая советов тети Сельмы, которая, выведя меня на чистую воду, не переставала возмущаться:

— Дурочка ты и никто больше! У Дрисса полно денег, и ему нравятся такие испуганные лани, как ты. А ты не придумала ничего лучше, чем влюбиться в него! Надо замуж выходить, бедная глупышка. Где, по-твоему, ты живешь? Ты в Танжере, а твой отец, да упокоит Аллах его душу, был всего лишь бедный портной по джеллабам.

Я только помахивала плетеным веером, поддерживая огонь в жаровне, на которой торжественно тушилось мясо с овощами и лимоном — таджина, дивный аромат которой проникал во все уголки дома. Я не могла непочтительно ответить тете Сельме, даме, которая упрямо готовила на древесном угле, тогда как в Танжере уже шли разговоры о газовых плитах и даже восторженно встречали первые образцы, привезенные из Испании. О ней шла слава как о виртуозной поварихе, а ее мясные фрикадельки и рыбные рагу заставляли весь Танжер глотать слюнки. Находясь рядом с ней в темной кухне на улице Правды, я наблюдала за каждым движением, а еще больше — за шкатулками с пряностями, мечтай раскрыть тайну рецептов. Я хотела готовить, как она, я хотела заставить Танжер рыдать в экстазе, как много лет спустя певец Абдельвахаб заставил рыдать меня под куполом неба, когда я одиноко стояла среди полей, свободная и омытая от желаний. Почти успокоенная.

Дрисс провел расследование. Он знал, что я уже была замужем. Он не сказал мне об этом ни слова, но ждал полгода, прежде чем меня сорвать. Он дал мне время вволю помечтать о его голосе, его руках и его запахе. Он дал мне спокойно созреть во время долгих гранатово-красных сиест.

Мы виделись несколько раз на светских вечеринках, но никогда не касались друг друга, не обмениваясь более чем одним взглядом или прохладным приветствием издалека. Ни единого лишнего слова, ни одного неуместного жеста, в том числе со стороны тетушки Сельмы. Позднее я поняла, что это был танец змей. Ни Дрисс, ни Сельма не смотрели друг другу в глаза, но оба знали, что жертва будет. Он меня хотел. Она сторожила вход в мое тело, как священная кобра, — тело, которое не давало мне покоя, но которое я так мало знала, а она хотела с выгодой продать его, чтобы обеспечить своей племяннице спокойную жизнь богатой женщины.

Я разочаровала ее, и никогда больше она не приходила ко мне на помощь, чтобы залечить женские раны. Я знаю также, что она стала меня презирать. Я поняла ее много лет спустя, когда никто больше не думал о том, чтобы просить прощения, и уж тем более о собственных слезах.

В те времена я была далеко. В любви и сентиментальности. Я кусала губы, чтобы они покраснели, и напевала египетские песенки, чтобы не показывать мое смущение, когда сообщали о предстоящем приходе Дрисса. Ведь каждый раз он предупреждал тетю о своем визите посыльным. Посыльный обычно приходил около девяти утра с двумя тяжелыми корзинами фруктов и овощей. Я всегда находила там пакет суока,[31] хну, гранатовые шкурки и пузырек туши. К вечеру, когда Дрисс уезжал в город на деловые встречи, наевшись таджина и бриуэтг,[32] тетя разводила в воде свою хну, от дурманящего запаха которой у меня раскалывалась голова.

Она щебетала в просторном дворе с прилетевшими из теплых краев ласточками, которые стремились утолить жажду из незнакомых источников. Птицы возвращались к самцам и гнездам. Она мылась, делала себе массаж и эпиляцию, украшала себя узорами из хны, мягко говоря гривуазными, например на левой груди, умащалась сухими духами и потом уходила одна, в странном настроении, в свою затененную комнату, полную сундуков и засиженных мухами зеркал, не спрашивая меня, не чувствую ли я себя одиноко. Позднее я узнала, что у нее был любовник, который никому не показывался. Джинн из другого мира. Это меня озадачило, но я признавала за ней право быть свободной и никогда не хотела узнать об этом больше. Я хотела только, чтобы она была счастлива.

Дрисс усадил меня в гостиной, угостил клубникой, подарил букет васильков. Потом наполнил ванну, отнес меня туда на руках и, не раздевая, усадил в воду, благоухающую флердоранжем. По дому порхал Шопен; воротничок сорочки Дрисса был расстегнут, и я увидела черные жесткие волосы.

Разув меня, он стал ласкать пальцы ног и подошву. Кровь застыла у меня в жилах. Его дыхание обожгло мне шею, жар пробежал по бедрам. Груди мои налились, соски натянули мокрую ткань, прилипшую к коже так, что я была еще обнаженнее под его взглядом. Он надавливал на них, покусывал, и они увеличились вдвое под его зубами. Я дрожала, испуганная, как птица, подхваченная торнадо, матка стонала от вожделения, живот сводило от ужаса. Что он со мной сделает? Зачем я сюда пришла?

Дрисс раздевал меня медленно, бережно, как очищают зеленый миндаль от нежной кожицы. В пару ванной комнаты я едва различала его черты. Только глаза его сверлили насквозь, проникая в мое сердце и мою вагину, как повелители моей судьбы. Я подумала, что я шлюха. Но я знала, что на самом деле это не так. Или я такая шлюха, как языческие богини в Имчуке, свободные и роковые, совершенно безумные.

Он намылил мне спину и поясницу, покрыл пеной пах. Мое потайное местечко было пока укрыто, но ловкие пальцы уже проскользнули под трусы и раскрыли мой клитор, твердый, как горошина, а потом нажали на него нежно и осторожно. Я застонала, пытаясь стянуть трусы, но Дрисс помешал мне. Он перевернул меня, взял за бедра, так что я выгнула спину. Ну вот, подумала я. Ты его игрушка. Его вещь. Теперь он может вырвать у тебя язык, растерзать твое сердце или посадить тебя на трон королевства Саба.

Избавив меня от трусов, он прижался щекой к ягодицам, раздвинул пальцами лепестки и провел там кончиком носа. Я словно расплавилась… Потом он взял флакон на одной из этажерок, выдавил каплю масла и надушил мне анус, долго массируя его, пока я не забыла о всех своих страхах. По мере того как мои мышцы расслаблялись, движения его умелых пальцев становились все более точными. Я не знала, что он хочет со мной сделать, но хотела, чтобы он сделал это.