В воскресенье он произнес проповедь о крайнем неподобстве такого положения и призвал паству начать кампанию. Паства страшно удивилась и сказала «Если вы хотите бороться с тем, что проституция легализована, это нужно сначала подумать, как бы больше не навредить. Если вы хотите заняться непосредственно этими несчастными, чтобы убедить их в негодности их ремесла — мы вас всячески поддержим. А если вы просто хотите, чтобы этот бордель убрали с глаз долой, чтоб он вам глаза не колол — то ищите себе других прихожан». Пастор проклял место, на котором стояла паства, и уехал. А новый пастор был местный.
Так вот, пару месяцев назад они слились с какой—то другой общиной и открыли воскресную школу. И вопрос о соседстве опять оказался на повестке дня — дети все—таки. В общем, кончилось тем, что публичный дом подыскал себе новое помещение за несколько кварталов оттуда, а община помогла ему переехать.
Баллада о дорожных знаках
Австралия прелестная страна. На границе между штатом Южная Австралия и Северной Территорией висит объявление «We have no speed limits but lots of wildlife». А напротив располагается огромный плакат уж и вовсе дадаистского содержания «Клинохвостые орлы взлетают медленно».
Моих родителей, путешествовавших вокруг Австралии на машине (нет таких пустынь и болот, где не пройдет «тойота—кэмри»), это сочетание несколько удивило. Ну взлетают и взлетают. Ладно, едут. И через пару километров видят, что посреди дороги лежит очередная жертва отсутствия ограничений скорости — большой серый кенгуру. А на нем — приемочная комиссия — три вороны, два коршуна и посредине, как председатель, внушительных размеров клинохвостый орел. Вороны вспорхнули тут же. Коршуны подождали первого гудка, и тоже взлетели. Орел распахнул бесконечные свои крылья и начал ими размахивать. Он машет, ойтец едет, орел машет — эффекта никакого, ойтец вжимает тормоз в пол, но тут орел очень тяжело и неуклюже снимается—таки с туши и взлетает, прошуршав перьями по ветровому стеклу. Размах крыльев — три метра.
В общем, авторы плаката были правы. Медленно они взлетают. С достоинством.
История про лифт. Неавстралийская. Приятельница устраивалась на работу в Колумбийский университет. Ее там гоняли от конторы к конторе и в результате она зашла не в тот лифт и поехала на совершенно ненужный ей 13 этаж. И лифт естественно застрял. Дама оглядывается. Кроме нее (светлая блондинка на 1.52 м.) в лифте шесть штук баскетбольного роста негров. Динамик хрипит что—то успокаивающее.
— Во дурдом—то. — говорит будущая преподавательница на своем родном языке.
И один из негров, сложившись едва не наполовину, вежливо кивнул
— Ах, как я вас понимаю.
«Если вы утопнете и ко дну прилипнете, полежите год—другой, а потом привыкнете». Я, вот, тоже привыкши и почти уже не реагирую на инсектициды «Death in the family», снотворные «Семь утра», похоронные конторы «Your funeral» и рестораны с каннибалльским названием «Tasty Gourmet». И каждый день спокойно, без истерики, прохожу мимо грустного капитана Кука у входа в пицце—хат. Хотя здесь по идее меня должен был бы потревожить хотя бы явный анахронизм — американцы вместе со своим фаст—фудом (картинка — гепард гонится за антилопой Томпсона, рекламная надпись — «быстрая и очень юркая пища») добрались сюда существенно позже. И без содрогания слушаю разговоры наших знакомых о том, что страусовые фермы уже не приносят тех дивидентов, что раньше, и что теперь надо вкладывать деньги в верблюдоводство. Во всяком случае страусы и верблюды идут сейчас два к шести… По—моему, эти два класса существ одинаково неприятны в общении, только страусы много вкуснее.
Обещанная баллада о слоне и пр
Слона завели в здание через гараж. Это мне стало известно уже потом. А так прихожу я в 8 утра на работу, а в атриуме — слон. Индийский. Причем, если по запаху судить — уже довольно давно.
Атриум у нас стильный, модерновый. Белые стены, белые угловатые колонны, поверху — легкие мостики, соединяющие верхние этажи, пол в крупную — метр на метр — серо—белую мраморную клетку. И две огромных мраморных головы на низких постаментах. Одну из них и обнюхивал слон. Серо—коричневый такой, с пучками волос в самых неожиданных местах. И очень все—таки большой. Это отдел рекламы какую—то новую заставку снимал.
По периметру бегал помреж и шептал «Слона не кормить». Никто и не порывался. Никто особо и не останавливался. Меня тронули за плечо. Оборачиваюсь — наш начальник отдела, Гильберт. Смотрит на меня внимательно.
— Что—то случилось? — говорит.
— Да ничего, — отвечаю я, — Слон вот.
— А, — облегченно вздыхает он, — слон… А я смотрю, ты уже пять минут тут стоишь, я думал, что—то серьезное. — и пошел к себе.
И действительно. Слон и слон. Вон, служба новостей во дворик потянулась, утренний кофе пить. Потому что атриум занят.
Ладно. Будем работать. Работы оказалось много, а когда через два часа образовался перерыв и можно стало выкатиться за чаем, оказалось, что слона уже нет. Говорят, он не хотел уходить и страшно трубил, когда его выдавливали в гараж. Но у нас хорошая звукоизоляция, так что мне не было слышно не только слона, но и коменданта здания, которого призвали ликвидировать последствия визита крупного млекопитающего в наш хирургический атриум.
Баллада о Маргарите на балу у Сатаны
В первый месяц пребывания в Австралии по эмигрантскому русско—сиднейскому телефону дошло до меня предложение поработать в воскресенье в каком—то статистическом бюро опросчиком — поехать на край света в какой—то клуб и (вместе с тремя такими же пострадавшими) задавать подвернувшимся посетителям вопросы. Но за деньги — и неплохие. Последнее меня убедило. Приезжаем. Клуб. Оказалось, что допросить нужно по возможности всех гостей. И стою я 9 часов у дверей этого заведения, щелкаю счетчиком на каждого входящего и, отщелкав, коршуном бросаюсь на него с вопросом, где он, проклятая тварь, припарковал свою машину. Всего мимо меня прошло где—то 1500 человек — 1000 из них в промежутке между 6 и 8 вечера. Нас было всего четверо и какое—то время мне казалось, что мы потонем. В общем, точно Маргарита — левая рука отваливается от постоянного щелканья счетчиком, все время повторяешь какие—то бессмысленные слова, лиц входящих уже не различаешь (а оные лица и их наряды были здорово по Булгакову — то есть, дамы не были совсем голыми, но тем, что на них надето, вполне можно было пренебречь) и все время сквозняк из постоянно открывающихся дверей.
И где—то часам к десяти вечера я обнаруживаю, что перестаю понимать английский. Мне приходилось про два—три раза переспрашивать мои жертвы, чтобы понять ответ. Я уж думаю — все, обезъязычемши, но тут, после какого—то совсем невнятного клиента подошел наш старший, Жан—Пьер, сочувственно покачал головой и сказал: «Мне здешняя обслуга только что объяснила, что в полдесятого закрывается единственный в округе бар и все его завсегдатаи идут допивать сюда». И только тут до меня дошло, что это не я в безумии, а респонденты лыка не вяжут.
Как—то раз в штаб австралийской армии звонит некая дама (тут это просто — телефон есть в справочнике) и говорит, что, поскольку ее муж умер, то его железяки ей больше не нужны, и не приедет ли кто—нибудь их забрать, потому что они занимают два очень полезных ангара. «Какие железяки?» — спрашивают ее. «А ваши, военные, я в этом ничего не понимаю». Ну, послали туда сержанта и грузовичок. Возвращается сержант с белыми глазами — там два ангара артиллерии. В основном, времен второй мировой войны, но все действующее, в прекрасном состоянии, со снарядами. Английское, американское, немецкое, японское. Покойник был коллекционер. Дама эта какой—то свой садовый столик подперла ящиком со снарядами, а они лежат уже 50 лет, практически разложились и ухнуть это все могло в любой момент. Там неделю саперы возились, вывозили это все. Австралия.