Упавший том, заставленный другими

И день и ночь беззвучно и неспешно

Пылящийся в глубинах стеллажей.

Сидонский якорь в ласковой и черной

Пучине у британских берегов.

Пустующее зеркало порою,

Когда жилье наедине с тобой.

Состриженные ногти вдоль петлистой

Дороги через время и пространство.

Безмолвный прах, который был Шекспиром.

Меняющийся абрис облаков.

Нечаянная правильная роза,

На миг один блеснувшая в пыли

Стекляшек детского калейдоскопа.

Натруженные весла аргонавтов.

Следы в песке, которые волна

С ленивой неизбежностью смывает.

Палитра Тернера, когда погасят

В бескрайней галерее освещенье

И только тишь под сводом темноты.

Изнанка многословной карты мира.

Паучья сеть в укромах пирамид.

Слепые камни. Ищущие пальцы.

Тот сон, который виделся под утро

И позабылся, только рассвело.

Начало и развязка эпопеи

При Финнсбурге - те несколько стальных

Стихов, не уничтоженных веками.

Зеркальный оттиск букв на промокашке.

Фонтанчик с черепахою на дне.

Все то, чего не может быть. Двурогий

Единорог. Тот, кто един в трех лицах.

Квадратный круг. Застывшее мгновенье,

Которое Зенонова стрела

Летит до цели, не сдвигаясь с места.

Цветок, забытый в "Рифмах и легендах".

Часы, что время и остановило.

Та сталь, которой Один ствол рассек.

Текст неразрезанного тома. Эхо

За горсткой конных, рвущихся в Хунин,

Что и поныне чудом не заглохло,

Участвуя в дальнейшем.

Тень Сармьенто На многолюдном тротуаре.

Голос, Который слышал на горе пастух.

Костяк, белеющий в барханах. Пуля,

Которою убит Франсиско Борхес.

Ковер с обратной стороны. Все вещи,

Что видит только берклианский Бог.

Рожденный на границе, где-то в поле,

В почти безвестном мире первозданном,

Он усмирял напористым арканом Напористое бычье своеволье.

С индейцами и белыми враждуя,

За кость и козырь не жалея жизни,

Он отдал все неузнанной отчизне

И, проигравши, проиграл вчистую.

Теперь он - прах планеты, пыль столетий.

Под общим именем сойдя в безвестность,

Как многие, теперь он - ход в сюжете,

Которым пробавляется словесность.

Он был солдатом. Под любой эгидой.

Он шел по той геройской кордильере.

Он присягал Уркисе и Ривере,

Обоим. Он расправился с Лапридой.

Он был из тех, не ищущих награды

Ревнителей бесстрашия и стали,

Которые прощения не ждали,

Но смерть несли и гибли, если надо.

И жизнь в случайной вылазке отдавший,

Он пал у неприятельской заставы,

Не попросив и малой крохи - даже Той искры в пепле, что зовется

славой.

За свежим мате ночи коротая,

Он под навесом грезил в полудреме

И ждал, седой, когда на окоеме

Блеснет заря, по-прежнему пустая.

Он гаучо себя не звал: решая

Судьбу, не ведал ли, что есть иная.

И тень его, себя - как мы - не зная,

Сошла во тьму, другим - как мы - чужая.

Мне снится пуританский небосвод,

Скупые одинокие созвездья, Как будто Эмерсон на небосвод

Взирает из холодного Конкорда.

А в наших землях преизбыток звезд.

И человека преизбыток. Столько

Династий насекомых и пернатых,

Звездистых ягуаров, гибких змей,

Растущих и сливающихся веток,

Листвы и кофе, капель и песка,

Давящих с каждым утром, усложняя

Свой тонкий и бесцельный лабиринт

А вдруг любой примятый муравей

Неповторим перед Творцом, избравшим

Его для воплощенья скрупулезных

Законов, движущих весь этот мир?

А если нет, тогда и мирозданье -

Сплошной изъян и тягостный хаос.

Все зеркала воды и полировки,

Все зеркала неистощимых снов,

Кораллы, мхи, жемчужницы и рыбы,

Маршруты черепахи сквозь века

И светляки лишь одного заката,

Все поколения араукарий,

Точеный шрифт, который не сотрет

Ночь со страницы, - все без исключенья

Отдельны и загадочны, как я,

Их тут смешавший. Не решусь изъять

Из мира ни Калигулу, ни лепру.

Сан-Пабло, 1970