— Временами ты была со мной строговата, что верно, то верно. Позволяла себе иронизировать.

— Да, ты прав, но теперь я в этом раскаиваюсь. Ты уж, как говорится, не поминай лихом. Мне бы хотелось оставить о себе приятную память. Разумеется, если ты станешь обо мне вспоминать.

— Я тебя никогда не забуду, — отозвался Хьюи.

— И на том спасибо. Теперь у тебя появится масса новых друзей. Из компании Эрнестины — на «роллс-ройсах» и «бентли». Не жизнь, а сплошной праздник. Ты ведь знаешь, во что превращает самых серьезных людей вихрь светских развлечений. Они прямо-таки пьянеют от большого света, начинают на него молиться. Кстати, светскость и праведность — это адская смесь. А Эрнестина одно время была чрезвычайно mondaine[10], разумеется, с присущей ей романтичностью. Она за тебя возьмется. Выбросит вельветовые брюки, свитера, да и бороду, пожалуй, заставит сбрить. Советую изобразить ее в виде Далилы — она для этого очень подходит. Воплощение совести — хоть и с ножницами в руках. Не удивлюсь, если под ее томной вялостью обнаружится железная воля. Она сделает из тебя отменного принца-консорта. Ну а богемные замашки тебе придется оставить: в Челси они были хороши, а на Саут-Холкин-стрит будут неуместны.

— Но она вроде бы любит богему, — промямлил Хьюи.

— Да, примерно так же, как многие из нас любят львов: в зоопарке. Она, скорее всего, истребительница львов. Это неотъемлемая часть ее идеализма. Только она охотится на тех, что в клетке. У тебя будет позолоченная клетка, мой дорогой Хьюи.

— Ты к ней несправедлива, — сказал Хьюи.

— Очень может быть. Зачем я все это говорю? Зачем я вообще что-то говорю? Господи, скорее бы домой! Мой милый Хьюи, пожалуйста, попроси нашего водителя прибавить скорость. Скажи ему, что я хочу побыстрее оказаться дома — живой или мертвой. Последнее даже предпочтительней.

Хьюи отдал распоряжения Ледбиттеру, и машина понеслась.

— Я зайду к тебе ненадолго, — предложил Хьюи.

— Нет, дорогой. Это ни к чему. Ты только не сердись. Мне будет слишком тяжело. Лучше я побуду одна. Мне надо осознать перемены.

— А зачем быть переменам? — спросил Хьюи настолько изменившимся голосом, что казалось, говорит совсем другой человек. — Зачем быть переменам? — повторил он еще раз.

— Что ты хочешь этим сказать? Я что-то тебя не понимаю.

— Я хочу сказать, что перемен быть не должно, — сказал Хьюи.

— Не должно быть перемен, когда ты женишься?

— Для нас перемен быть не должно, — упрямо повторил Хьюи.

Наступила такая тишина, что Ледбиттер услышал тяжелое дыхание Констанции.

— Нет, Хьюи, — наконец сказала она, — Боюсь, что без перемен не обойтись. Мне, конечно, очень приятно слышать твои слова, но, увы, ничего из этого не получится, ровным счетом ничего.

— Но почему нам не сохранить все так, словно ничего не случилось, — сказал Хьюи, отчеканивая каждое слово. — Почему нам не сохранить все по-прежнему, Констанция? В конце концов, что нам может помешать?

— Что нам может помешать? — глухо переспросила Констанция. — Ты в самом деле не понимаешь? Или ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила?

— Попробуй, — сказал Хьюи.

— Боюсь, до тебя все равно не дойдет — ты что-то туго соображаешь. Бога ради, оставь меня в покое, Хьюи! Я хочу домой — когда же мы наконец приедем?

— В твоем доме мне не найдется места? — спросил Хьюи.

— Не знаю, не знаю, ничего я сейчас не знаю.

— А ты бы хотела, чтобы место нашлось?

— Откуда я знаю, чего бы я хотела. Мне грустно, как сказал садовник.

— Какой еще садовник?

— Это старая история — ее очень любил мой отец. Садовнику стало грустно, и он подал в отставку.

— Ты собираешься последовать его примеру?

— По-моему, это ты меня увольняешь, — сказала Констанция.

— От этих твоих садовников у меня голова идет кругом, — пробормотал Хьюи. — Но разве у хозяина не может быть двух садовников... или у садовника двух хозяев?

— Кого ты имеешь в виду под садовниками?

— Попробуй угадать!

— Совсем недавно, — сказала Констанция, — ты упрекнул меня в том, что я несправедлива к Эрнестине. Теперь, мне кажется, ты сам ведешь нечестную игру.

— При чем тут Эрнестина? Разве я не честен с тобой? Ведь это самое главное.

— Да, то есть нет... Но ты ведь женишься — и имеешь на это полное право.

— А разве я не имею права...

— Боюсь, что нет.

— ...радовать тебя?

— Почему ты считаешь, что мне будет радостно делить тебя с другой?

— Тебе не привыкать.

— Знаю. Случалось, ты меня обманывал. Но теперь все в корне изменилось.

— Почему это?

— Господи! Ты прямо как ребенок. Все время задаешь дурацкие вопросы. Если тебе не понятно, что изменилось и почему, значит, ты еще не созрел для женитьбы. Ну, а теперь, ради всех святых, оставь меня в покое!

— Почему ты такая жестокая, Констанция? — проговорил Хьюи, явно начиная злиться. — Почему тебе непременно надо сделать мне больно? Ты ведь сама говорила, что желаешь мне счастья. Так знай: без тебя мне не будет счастья! Ты мое счастье. Эрнестину я не люблю и не полюблю никогда. Милая, будь же благоразумной, прошу тебя. Не лишай нас того, чего мы оба так хотим. А если тебе уже все равно, то не лишай хотя бы меня...

Некоторое время Констанция молчала, потом заговорила совершенно иным тоном, словно между ними ничего не произошло:

— В общем-то я не очень хорошо знаю Эрнестину — теперь мы с ней почти не общаемся. До того, как она вышла замуж и разбогатела, мы были подругами, ну а потом у нее случился этот знаменитый срыв и она сделалась отшельницей. Я уже говорила — она мне кажется какой-то искусственной. Я не в силах понять, о чем она думает, что и как чувствует. Мне кажется, она слишком легко отдается увлечениям. Ты ее последнее увлечение, Хьюи. Не исключено, что она вообще лишена способности переживать, как все нормальные люди. Я, конечно, могу ошибаться, и вообще тут остается только строить догадки. Зато несомненно другое: обо мне она вспоминает, лишь когда подписывает очередное приглашение на свой званый обед. Она совершенно не такая, как мы с тобой. Она может менять друзей, как перчатки, — хоть каждый день. У нее права и привилегии принцессы. У нее вообще так много всего, что хочется сказать: это несправедливо! Но дело в другом. Дело в том, что я... Я не могу без тебя, Хьюи...

— Но, Констанция, послушай меня...

— Нет, нет, не хочу и слушать, ни смотреть, и ты тоже не смотри на меня. Я этого не перенесу.

— Ну хорошо...

Они упали в объятья друг друга и словно накрылись плащом-невидимкой. Они не видели никого, и никто не видел их, если не считать Ледбиттера: в свете уличного фонаря или в отблеске фар встречной машины в его зеркале на мгновение возникали две фигуры на заднем сиденье, они боялись взглянуть друг другу в глаза, но руки их словно сделались зрячими.

— Где мы едем? — вдруг заинтересовалась Констанция. — Ты не знаешь, где мы, Хьюи? Я, например, понятия не имею.

Хьюи промолчал, но ответил Ледбиттер.

— До Кэмден-Хилла примерно пять миль, мадам.

— Господи! Опять этот Кэмден-Хилл! — воскликнул Хьюи. — Зачем он нам нужен? Ты ведь не хочешь домой, скажи честно?

— Мне в общем-то уже все равно, — сказала Констанция.

— Тогда, может быть, поедем в Ричмонд?

— Почему бы нет.

— Ну и прекрасно. Ледбиттер, мы передумали. Моя спутница решила не возвращаться домой так рано. Мы едем назад в Ричмонд.

— Слушаю, сэр.

— Я ужасно хочу есть, — сказал Хьюи.

— Я тоже, — отозвалась Констанция. — Аппетит прямо волчий.

Постепенно они веселели. Когда же они приехали в Ричмонд, отель показался им обретенным раем. Все, что они считали безвозвратно утерянным, снова оказалось при них. Еще недавно они не смели взглянуть друг другу в глаза, теперь же они смотрели — пристально, без тени смущения — и не могли насмотреться: казалось, они встретились после долгой разлуки или вообще впервые.