— Он, действительно, очень длинный, миледи, — согласился Ледбиттер, окидывая собор оценивающим взглядом. — Никак не меньше двухсот ярдов. Во всяком случае, так мне кажется.

— У вас хороший глазомер! — восхитилась леди Франклин.

— Я могу сказать и поточнее.

— Каким образом?

— Измерю длину шагами.

Леди Франклин поняла, что Ледбиттер явно томится по деятельности.

— В самом деле попробуйте! — сказала она.

Ледбиттер тотчас же занялся подсчетами, а леди Франклин опустилась на колени и произнесла благодарственную молитву, не забыв помянуть в ней Ледбиттера. Вообще-то она могла молиться не за него, а на него — в самом прямом смысле, потому что, когда, очнувшись от бесконечных скитаний по лабиринтам своего сознания, она вдруг подняла голову, то увидела, как надвигается его высокая фигура, в которой словно воплотились настроение и смысл ее молитв. С виноватым видом она поднялась с колен, словно молиться в его присутствии было чем-то совершенно недопустимы.

— У меня получилось сто восемьдесят ярдов, миледи, — доложил Ледбиттер. — Очень даже неплохо! Ведь у этих древних монахов не было теперешних инструментов, и они все делали вручную.

Леди Франклин решила обязательно рассказать ему, что и в те далекие времена далеко не все делалось вручную, но сначала надо научить его осматривать достопримечательности. Тема габаритов собора была исчерпана. Кроме того, сборы воздвигались не для математических подсчетов, а к вящей славе Господней. К вящей славе Господней. Как поразительно звучали эти слова. Всего лишь месяц назад они ничего не сказали бы ей, оставаясь уныло-безжизненной последовательностью звуков — как и все ее мысли, когда они получали словесное выражение. Теперь же все, что ни приходило ей в голову, приобретало удивительную глубину и содержательность, делало ее еще более счастливой. Неужели ей нечем поделиться с Ледбиттером?

— Говорят, здесь похоронена Джейн Остин, — сказала она. — По крайней мере, мне рассказывали, что в соборе есть мемориальная доска. Давайте ее поищем, а?

— С удовольствием, миледи. Какой он покладистый!

Поиски оказались долгими и безуспешными. В конце концов пришлось прибегнуть к помощи церковного служителя.

— Большое спасибо, — поблагодарила его леди Франклин и, переворошив содержимое своей сумочки (она никогда не знала, где у нее деньги, которые, свободно путешествуя по всему свету, удивительно ловко умели скрываться от глаз своей хозяйки), с трудом нашла монету, которую и вручила в награду за информацию.

— Они тут неплохо зарабатывают, — заметил Ледбиттер. — Сколько здесь проходит за день одних американцев! Но если б я знал, что мне придется провести в этом соборе остаток дней, я бы с горя...

— Вы невозможный человек! — перебила его леди Франклин. — Лучше прочитайте мне, что тут написано про Джейн Остин.

Заложив руку за спину, он склонился перед мемориальной доской. Когда надпись была прочитана, леди Франклин сказала:

— Судя по всему, она не отличалась добротой.

— Трудно сказать, миледи, — последовал осторожный ответ, — но если б вы оказались правы, я бы не удивился.

— Почему же?

— Потому что за редким исключением, — последние слова он произнес с легким нажимом, — женщинам, насколько я могу судить, вообще не очень свойственно это качество.

— Вы так считаете? — отозвалась леди Франклин, уловив в его словах комплимент и задумавшись над тем, заслужила она его или нет. — Печально слышать, что у нас такая неважная репутация.

— Тем приятнее сталкиваться с исключениями, — туманно ответил Ледбиттер.

Леди Франклин схватила на лету очередной кусок сахара.

— Вы очень любезны, — сказала она. — Только боюсь, что ко мне это не относится. Что же касается Джейн Остин, то у нее были качества поценнее, чем доброта. Во всяком случае, в глазах потомков.

— Зато современники, похоже, боялись ее как огня, — предположил Ледбиттер.

— Вы так высоко цените доброту? — осведомилась леди Франклин, тотчас же поймав себя на том, что напрашивается на очередной комплимент.

— Да, миледи. Выше, чем... — он огляделся в поисках достойного объекта для сравнения, — выше, чем... хотя бы этот собор.

Леди Франклин недоверчиво покачала головой, но на какое-то мгновение испытала сладкое чувство превосходства и над Винчестерским собором, и над Джейн Остин.

— Пойдемте дальше, — сказала она, — вы от меня так легко не отделаетесь. Давайте посмотрим трансепты — это самая старая часть собора, — от них веет удивительной свободой, величием... Я уверена, они доставят вам удовольствие.

— Надеюсь, миледи, — сказал Ледбиттер.

«Он впервые в жизни слышит про трансепты, — размышляла леди Франклин, когда они двинулись к цели, — как же он сможет получить от них удовольствие? Впрочем, еще немного, и он поймет, что такое трансепты, а я никогда не узнаю и части того, что знает он».

Мысль о том, что Ледбиттеру известно такое, о чем сама она не имеет ни малейшего представления, наполнила ее душу ликованием: так радовалась она еще школьницей, если знала что-то, о чем не догадывались ее подруги. «Как это получается, — спрашивала она себя, — что всякое новое впечатление делает меня еще счастливее, даже тщетная попытка заинтересовать Ледбиттера красотой трансептов? Хорошо ли это? Понял бы меня Филипп, если б ему стало известно, что я думаю о нем без печали? Просто, может быть, я очерствела? Стала дурной женщиной? А вдруг моя радость столь же безосновательна, как и моя тогдашняя печаль? Нет, конечно же, она еще более безосновательна: ведь на печаль у меня были вполне реальные причины, чего никак нельзя сказать о радости. Или же это то самое обманчивое ощущение полноты жизни, что предшествует серьезной болезни?»

В целях эксперимента она попробовала напустить на себя уныние, но из этой затеи ничего не вышло. Вызвать облачко в душе оказалось не легче, чем настоящую тучу на небе, появись у нее такое желание. Тем временем они подошли к сводам в нормандском стиле.

— Теперь вы понимаете, что я имела в виду? — шептала леди Франклин. — Эти своды и колонны совершенно не похожи на те, что мы видели в центральном нефе. Там, как вы, наверное, заметили, все выдержано в перпендикулярном стиле[7], но я его не люблю; он слишком холоден и монотонен. А здесь ничто до конца не повторяет друг друга. Между этими сводами, этими колоннами существует какое-то родство, словно между людьми, не формальное единство, а именно душевное родство. Здесь как раз то самое сочетание подобия и несхожести, что порой так притягивает людей друг к другу и, к великому удивлению окружающих, связывает их самыми тесными узами.

Леди Франклин замолчала и с тревогой посмотрела на собеседника — слушает он ее или нет? Ледбиттер, запрокинув голову, вглядывался в массивный трифорий, словно пытаясь увидеть в нем признаки того самого живого родства, о котором говорила леди Франклин. Загадочно посмотрев на нее, он сказал:

— Они и в самом деле не очень похожи, но, может, древние монахи просто не умели добиваться полного сходства?

— Нет, — возразила леди Франклин. — Когда надо, они делали точные копии — это совсем несложно, но им нравилось разнообразие.

— Как и всем людям вообще, миледи?

— Вы хотите сказать, что нас часто влечет к тому, чего нет в нас самих?

— Ну да.

— Конечно, — согласилась леди Франклин. — Меня, например, очень интересуют люди, на меня не похожие. Если у того или иного человека слишком большое сходство со мной, мне нечего в нем открывать. В нем нет неожиданностей. А без них так скучно. Но, конечно, должно быть и кое-что общее. Притяжение и отталкивание — это мы еще в школе проходили.

— Значит, по-вашему, между людьми нет непреодолимых барьеров?

— Конечно, нет.

— А классовые различия?

— Ну и что такого! — выпалила леди Франклин, тотчас же содрогнувшись от мысли, как могут быть истолкованы ее слова. «Подумать только! Аристократка и простой шофер!» — Ну и что такого! — запальчиво повторила она. — По-моему, классовые различия только придают отношениям особую содержательность. Я уже говорила об этом. Они вносят элемент неожиданности. Впрочем, так было раньше, теперь же они, кажется, начинают исчезать...