Роуланд был слишком слаб, чтобы оценить замысел капитана Барри. Когда они прибыли на барк, его друг помог ему устроиться на кушетке в каюте, где он, обессиленный, оставался весь день. Между тем, капитан Барри опять сошел на берег.

Вернувшись к вечеру, он сказал Роуланду, лежавшему на кушетке: «Я получил твою долю, взяв расписку за нее у того адвоката. Он уплатил из своего собственного кармана. Ты мог бы взыскать с той компании пятьдесят тысяч или больше; но я знаю, что ты не дотронешься до их денег, и поэтому выбил из него только твою заработную плату. Тебе полагались ежемесячные начисления, и вот они — около семнадцати, американскими деньгами». Он дал Роуланду свернутые трубкой банкноты.

«Здесь есть еще кое-что, Роуланд», продолжал он, доставая конверт. «Учитывая, что по вине офицеров компании ты лишился всей своей одежды, и позже руки, г-н Томпсон предлагает тебе вот это». Когда Роуланд открыл конверт и нашел там два билета первого класса от Ливерпуля до Нью-Йорка, он покраснел и сказал с горечью:

«Мне кажется, я уже не смогу избежать этого после всего, что случилось».

«Забирай, забирай их, старина; честно говоря, я взял их для тебя — точнее, они заказаны для тебя с ребенком. И я убедил Томпсона, что нужно уладить дела со счетом для доктора и с этим шини4. Это не взятка. Я снабдил бы тебя и сам деньгами, в крайнем случае, но ты же ни черта не возьмешь от меня. А тебе еще нужно завоевать ту женщину без чьего-либо содействия. Старик был американцем, а здесь, по моим сведениям, находился один, даже без адвоката. Корабль отплывает утром, а ночной поезд отходит в два часа. Подумай вот об этой матери, Роуланд, — когда я плыл кругосветку, я ведь был для Миры на месте тебя. И сейчас у меня есть свой ребенок». Глаза капитана часто моргали, а глаза Роуланда сияли.

«Да, я принимаю это», сказал он с улыбкой. И взятку тоже принимаю».

«Отлично. На берегу ты поправишься, и если благодарность ее матери к тебе иссякнет, и тебе придется думать о себе, помни — я ищу напарника и останусь здесь на месяц до отплытия. Пиши мне, не забывай Ллойда, если понадобится место, и я вышлю тебе авансом деньги на возвращение.

«Спасибо, капитан», сказал Роуланд, взяв его руку и посмотрев на свой пустой рукав. «Но мои плавания закончены. Даже напарнику нужны две руки».

«Делай как тебе угодно, Роуланд; я возьму тебя напарником даже и без рук, за одни твои мозги. Удачей было встретить такого, как ты; и, старина, ты же не ввел меня в заблуждение? Это не мое дело, но ты просто бесподобный по части выпивки. Ты два месяца воздерживался, собираешься ли возобновить?

«Больше никогда», сказал Роуланд, поднимаясь. «У меня теперь есть будущее, и уже есть прошлое».

Глава 14

Ближе к полудню следующего дня Роуланд сидел с Мирой в кресле на салонной палубе трансатлантического лайнера, глядя на расшитый парусами голубой отрезок, когда он вспомнил, что еще не телеграфировал миссис Селфридж о спасении ее дочери. Стало быть, этот факт остается неизвестным, если Мейер или его компаньоны не передали сообщение в прессу.

«Однако», размышлял он, «радостью не убивают, да и лучшим рассказчиком будет тот, кто доставит ей такой сюрприз. Но скорее известие попадет в газеты, чем она узнает его от меня. Вряд ли Мейер сохранит молчание».

Но известию суждено было запаздывать. Страховщики «Титана» на созванной Мейером конференции решили придержать этот козырь и истратить немного времени и денег на розыски других свидетелей из экипажа «Титана», а также для общения с капитаном Барри в надежде улучшить его память. Нескольких бурных встреч с последним убедили их в тщетности дальнейших усилий в этом направлении. К тому же, по истечении недели выяснилось, что все выжившие наблюдатели по левому борту «Титана» и некоторые по правому борту ушли в плавание к Мысу Доброй Надежды, или, другими словами, исчезли. Страховщикам оставалось предать гласности рассказ Роуланда, надеясь, что с его публикацией найдется подтверждающее свидетельство.

И эта история, которую Мейер совершенствовал по мере общения с репортерами, и которая дальше украшалась газетчиками (особенно в части поединка с белым медведем) выставлялась напоказ крупнейшими ежедневными газетами Англии и Континента. Ее же телеграфировали вместе с названием парохода, на котором плыл в Нью-Йорк Джон Роуланд, которого держали под надзором. Телеграмму отправили тем утром, в которое Роуланд с Мирой на плече спускался по сходням в порту Норт Ривер. Как следствие, в порту его окружили безотвязные репортеры с его историей на устах и ожиданием подробностей. Он отказался разговаривать, бежал от них, и через боковые улицы скоро оказался в толпе на Бродвее. В офисе злополучной пароходной компании он взял список пассажиров «Титана» с адресом миссис Селфридж — единственной спасенной женщины. Затем на уличном транспорте он доехал до крупного бродвейского универмага.

«Мы скоро увидим маму, Мира, уже скоро», шептал он в ее розовое ухо; «и на тебе должна быть лучшая одежда. Моя одежда меня устраивает, но ты ребенок Пятой авеню — маленькая аристократка. Этот старый наряд не годится». Но она забыла слово «мама» и о своей одежде, увлеченная звуками и оживленностью улицы. В универмаге Роуланд нашел нужный ему детский отдел, где находилась молодая женщина.

«Эта девочка пережила кораблекрушение», сказал он. «У меня есть шестнадцать с половиной долларов на все расходы. Нужно ее искупать и постричь, а остальные деньги пустить на платье, обувь, чулки, нижнее белье, и шляпу». Молодая женщина нагнулась и поцеловала девочку из чистой симпатии, но пожаловалась, что она может сделать не все.

«Сделайте, что сможете», сказал Роуланд; «это все, что я имею. Я подожду здесь».

Час спустя, снова без гроша в кармане, он вышел из универмага с Мирой, нарядно одетой в новое пышное убранство. На углу он был остановлен полицейским, наблюдавшим его выход, и пораженным таким сочетанием лохмотьев и лент.

«Чей это ребенок с вами?» спросил он.

«Я думаю, это дочь миссис Селфридж», заносчиво ответил Роуланд — слишком заносчиво, как покажет дальнейшее.

«Вы думаете… но вы не знаете. Зайдите обратно в магазин, и мы выясним, у кого она похищена».

«Отлично, офицер, я смогу удостоверить ее принадлежность». Они пошли обратно, полицейский держал Роуланда за шею, и в дверях были встречены выходившей группой из трех или четырех человек. Одна из них, молодая женщина в черном, испустила пронзительный вопль, и кинулась к ним.

«Мира!» закричала она. «Дайте мне мою девочку — дайте мне ее».

Схватив девочку с плеча Роуланда, она обнимала ее, целовала, плакала, и голосила над ней. Наконец, среди увеличивающейся толпы она упала в обморок на руки разгневанного пожилого господина.

«Ах ты негодяй! — воскликнул он, размахивая своей тростью над головой Роуланда свободной рукой. — Офицер, заберите его в участок. Я пойду с вами, и стану обвинителем от имени моей дочери».

«Так это он похитил ребенка?» спросил полицейский.

«Безусловно», ответил пожилой господин, сопровождая вместе с другими к экипажу остающуюся в бесчувствии молодую мать. При посадке Мира, которую держала одна из женщин, кричала имя Роуланда, пока экипаж не уехал.

«А ну, пошли», произнес офицер, сбивая арестованного с ног ударами дубинки по его голове.

Затем, под аплодисменты толпы, нью-йоркский полисмен поволок по улицам человека, одолевшего в поединке голодного белого медведя, словно он был больным животным. Ибо таково идиотское следствие всеобщей цивилизованности.