Здесь я прошел свой трудовой путь, начав с ученика столяра на Черноморском судостроительном заводе и дойдя до главного архитектора завода. Этому предшествовали годы учёбы в школе рабочей молодёжи, а потом закончил два института. Свой след в судостроении я оставил созданием историко-мемориальных комплексов.

7-го июня 2008 г. мы с женой приехали в Москву, на Ярославском вокзале в полночь сели в поезд № 68 сообщением Москва—Абакан и поехали на мою родину в Зауральск на родительские могилы. 48 лет я живу в г. Николаеве и все эти годы езжу в Нагибину. Из родных там уже никого в живых нет, но вечный зов памяти тянет меня туда, где родился и вырос. До станции Камышлов в Зауралье ехали две ночи и день, я в светлое время суток жадно вглядывался в мелькавшие мимо окрестности Главной Сибирской железной магистрали, а от Москвы до Камышлова мы проехали более полутора тысяч километров.

На всем этом пути попадались редкие деревеньки, вернее, всё, что осталось от них в виде полуразрушенных домишек. Всё, что осталось от улиц в них. Бросилось в глаза, что у домишек нет подворий, попадались жилые посёлки из двух-трёх одно- и двухэтажных деревянных бараков, из крыш которых торчало от 2-х до 4-х дымовых труб, что указывало на число семей, в них проживающих. Но, как и в деревнях, в этих посёлках не видно было людей и какого-либо производства, где бы люди могли зарабатывать себе на жизнь.

Меня потрясло то, что на всём этом пути, не видно было, чтобы паслось не то что хоть стадо коров, но и вообще ничего похожего на козу. Не видно было посевов хлеба и картофельных полей. Жизнь была только на самой железной дороге. Кстати, раньше вдоль неё тянулись рукотворные лесополосы для снегозадержания, сегодня они частью сожжены дотла, а частично путейцы своей техникой превратили в бурелом.

Находясь в г. Камышлове и его окрестностях, где живёт моя сестра, я обратил внимание на шесть сиротливо пасущихся коровушек, а пять лет назад здесь паслось стадо. До своей деревни Нагибина мне предстояло от райцентра проехать через 16 деревень, но одних уже даже следа нет, другие в убогом состоянии. В моей Нагибиной из пяти улиц осталось две и те безлюдны, все заросло сорной травой. Само собой, от тех скотных корпусов и следа нет, ибо никакой скотины нет. А ведь ещё в начале перестройки в 1985 г. мои родственники-механизаторы зарабатывали здесь от 40 до 70 центнеров отборной пшеницы.

Из увиденного я делаю вывод, что все деревни в России находятся в таком же плачевном состоянии, как моя Нагибина. Кстати, зашёл я в райцентре Пышма в архив за справкой о трудовом стаже, а там, порывшись, ответили: «Колхоза имени С.М. Буденного Мартыновского сельсовета в Пышминском районе не было…», то есть не только всё разрушили, но и из памяти вышибли, и следов не оставили. А по телевизору бубнили о каких-то программах.

Ю.А. НОВОСЁЛОВ, Украина

P.S. Посмотрел в г. Камышлове продовольственные магазины, все продукты в них завезены из-за бугра, а цены дикие. И ещё: в советское время по всем деревням Пышминского р-на ходила бытовая автолавка и привозила колхозникам товары под заказ. Ныне вместо неё по деревням по вызову ходит из г. Камышлова машина «Ритуал» из соответствующей фирмы, за 15 тыс. рублей зароют любого. Спрос рождает предложение.

Критик в хроническом восторге: «Я всегда поражался мужеству этого необычайного человеке… Он имел мужество замахнуться на невозможное» — на Советскую власть, вскормившую и его, и Бондаренко. Ещё и Валентин Курбатов в «ЛР» восхищается «целостной, исполненной мужества жизнью» Пророка.

Да где же это мужество?

Во-первых, на фронт рвался аж целых два года. А на фронте у него, у молодого офицера при оружии был, например, случай заступиться за одного пленного власовца, которого какой-то сержант лупил кнутом, а это, разумеется, незаконно. И что? «Я прошел мимо, ничего не сказал: вдруг этот власовец какой-то сверх-злодей?» Словом, струсил. Помните? — «Аудитория мала». Он всегда найдёт оправдание себе.

Но вот его арестовали, предъявили обвинение, он поначалу считал это несправедливым, но со всем согласился, всё подписал да еще попутно заложил друзей, знакомых и даже родную жену. И сам же признался: «Оглядываясь на своё следствие, я не имел основания им гордиться. Конечно, мог держаться тверже. А я себя только оплёвывал» (т. 1, с. 142). «Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели» (там же). Это и есть мужество? А что же тогда трусость? «Я, сколько надо было, раскаивался и, сколько надо было, прозревал» (там же, с.143). Мало того, ещё и мужественно благодарил следователя И.И. Езепова за то, что вовремя арестовали, не дали погрязнуть ещё глубже.

Однако прошли «первые недели». И что? Ему предложили стать в лагере секретным осведомителем. Легко и просто, безо всякого сопротивления соглашается. И примеров такого «мужества» Пророка можно привести множество даже из той поры, когда он обрел широчайшую известность и стал Нобелевским лауреатом.

В 1974 году перед высылкой из страны его поместили в Лефортовский изолятор. Всю ночь он думал не о жене и малых детушках, оставшихся без кормильца, а терзался мыслью: вставать или не вставать утром, когда в камеру войдёт начальство? Твердо решил: не встану! «Уж мне-то теперь — что терять? Уж мне-то можно упереться. Кому ж ещё лучше меня?» Действительно, всемирному-то лауреату! Но вот и утро. Входят несколько человек. Лауреат храбро сидит. Вошедший полковник спрашивает: «Почему сидите? Я начальник изолятора». Александр Исаевич отрывает свою апостольско-нобелевскую задницу от матраса и встаёт, руки по швам. Где мужество?

На заседании Политбюро 7 января 1974 года гораздо правильнее говорили о Солженицыне. Брежнев: «Этот хулиганствующий элемент разгулялся, действует нахальным образом. Использует гуманное отношение Советской власти и ведёт враждебную работу безнаказанно». Суслов: «Он обнаглел…». Подгорный: «Это враг наглый, ярый… Делает всё безнаказанно». Демичев: «Он с большой наглостью выступает против Советского строя». Кириленко: «Он все более наглеет» (Кремлёвский самосуд. М., 1994. С. 354–358). Так вот, не мужество, а наглость, не смельчак, а нахал.

Бондаренко скажет: «Ну, нашёл на кого сослаться. Да это же мракобесы!» Во-первых, ни один из этих мракобесов не глупее тебя, Сараскиной и Распутина, вместе взятых. Уж во всяком случае никто из них не только сказать с трибуны съезда, но даже подумать под одеялом не мог: «А не выйти ли Российской Федерации из состава Союза ССР?» А главное, сам-то Пророк, представь себе, властитель дум, совершенно согласен с членами Политбюро. Например, он признавался: «Я не понимал степени дерзости, с которой мог теперь себя вести». То есть это была не смелость, не мужество, а в зависимости от обстоятельств, в том числе от зарубежных, точно дозированная, дозволенная дерзость. Но дальше ещё откровенней и точней: «Я обнаглел…»… «Я так обнаглел…»… «После моего наглого письма…»… «Я вел себя с наглой уверенностью»… «Я избрал самый наглый вариант…»… «Я обнаглел в своей безнаказанности» и т. д… Полный консенсус Пророка с Михаилом Андреевичем Сусловым и другими членами ПБ! Да ещё — решительный отлуп вам с Сараскиной. В слове «безнаказанность» весь секрет его наглости под маской мужества: с ним цацкались, его тетешкали, уговаривали, увещевали… И подобно тому, как Бондаренко и Сараскина не могут понять разницу между, допустим, своей литературной плодовитостью и литературным талантом, так не понимают они и разницу между мужеством и наглостью. Хотя их герой сам буквально вопиёт: «Я наглец! Ну вглядись, Бондаренко, ну, протрите глаза, Людмила Ивановна: я — редкостный, небывалый, невиданный наглец, взлелеянный советскими пентюхами!» Не внемлют…