У Семена тоже иной раз возникали подобного рода мысли, особенно в тот момент, когда Анфиса, нанизав вилами солому, легко подымала ее и осторожно клала к его ногам. Семен видел в Анфисе хорошую помощницу и невольно говорил сам себе:

«Вот такую бы мне жену…»

В этом месте следует оговориться. Не подумайте, что Семен приехал на Кубань с определенной целью - жениться здесь на какой-нибудь молодой и красивой казачке и обосноваться на постоянное жительство. Правда, Семен был круглым сиротой, он не имел, как говорится, ни кола ни двора. Ему было все равно - ехать ли на Кубань, или на Урал. Однако к Сергею он приехал только в гости и намеревался пробыть в Усть-Невинской месяц или два - не больше… Такая оговорка необходима потому, чтобы никто, видя, с каким старанием Семен взялся за работу, не мог упрекнуть бывшего фронтовика в том, что он принялся наводить порядок в чужом дворе из каких-то личных выгод, и чтобы никто не мог сказать: «Вот он какой хитрый, этот радист-пулеметчик! Дескать, знаем, для каких целей понадобились ему и поломанные двери, и крыша, и туфли Анфисы!» Увидит все это старый Тутаринов, обрадуется и скажет: «А посмотри, Ниловна! Да у этого парня золотые руки! Какой-то колдун! Прошелся по двору, поколдовал - и все кругом блестит и сияет! Как ты, Ниловна, на то смотришь, если б стал этот парень нашим зятем? Свой-то сын третий день по району раскатывается, о доме забыл, а Семен, смотри, какой хозяйственный. В колхоз его примем, а там, гляди, и бригадиром станет. Голова!..» В свою очередь Ниловна, как женщина добрая, скажет: «Всякий зять любит дочку взять, но Семен - парень славный, его можно и в зятья принять».

Получив такую высокую похвалу родителей, Семену останется лишь заручиться согласием Анфисы и смело засылать в дом Тутариновых сватов. А сваты на Кубани - народ дотошный, разговорчивый, знающий, как лучше подойти к отцу и матери. Кто-кто, а уж они-то сумеют сказать не только о том, что будущий зять - мастер на все руки, что ему ничего не стоит починить крышу или отремонтировать обувь, а и о том, что на груди у Семена - три ордена и шесть медалей, что с таким героем Анфисе можно идти хоть на край света,- и весь этот разговор кончится свадьбой…

Нет, нет! Таких корыстных намерений у Семена не было. Причина его стараний коренилась в его же характере. Ни внешним видом, ни душевным складом, ни привычками, ни чем-либо другим он не выделялся в среде своих друзей-танкистов. В меру был храбр, в меру вынослив, в меру любил повеселиться,- словом, парень как парень, и только одна черта характера бросалась в глаза - его трудолюбие. Когда руки Семена ничем не были заняты, он не находил себе места; и скучал, и злился, и ощущал ломоту в теле, а ночью страдал бессонницей.

Такая необычная любовь к труду была у него в крови. Взявшись за дело, он отдавал всего себя и не знал, что такое усталость, а самый процесс труда приносил ему одно наслаждение - сделанная вещь казалась необыкновенно красивой!.. Вот и теперь, покончив с крышей, он слез на землю и долго стоял, любуясь тем, как поблескивает на солнце гладко причесанная солома; а мысль о том, что об этом скажут старики Тутариновы, ему и в голову не приходила.

- Анфиса,- проговорил он, любовно поглядывая на крышу,- а здорово у нас получилось! Просто красиво…

Под вечер с огорода пришли Тимофей Ильич и Ниловна. Старик сразу заметил во дворе перемену, остановился возле сарайчика, осмотрел крышу и подумал: «Видать, Сергей вернулся и за ум взялся. А что ж, крыша дельная!» Когда же от Анфисы узнал, что Сергей как уехал с Хохлаковым, так и не возвращался, что крышу чинил Семен, Тимофей Ильич нахмурился и, сердито посмотрев на Ниловну, сказал:

- Куда наш беглец запропал?

Ужинали на дворе, при слабом свете луны. Семен сидел рядом с Тимофеем Ильичом. Ели молча. Первым заговорил Тимофей Ильич.

- Умеешь? - Тимофей Ильич посмотрел на сарайчик.

- Дело привычное.

- Где же ты учился? Может, на войне.

- А что ж? На войне нас, Тимофей Ильич, всему научили.

- А! Так-таки всему?

- Батя, а вы еще и не знаете,- вмешалась в разговор Анфиса.- Семен и туфли мне починил. Вот посмотрите…

Тимофей Ильич внимательно осмотрел починку.

- А Сергея тоже всему этому обучали на войне? Или только одному геройству?

- Да что ты, Тимофей, все на Сережу бурчишь и бурчишь,- сказала Ниловна.- Вот буркун старый…

- А чего он третий день до дому не является? Уехал - а куда и зачем?

После ужина Тимофей Ильич сел на завалинку, позвал Семена. Угостил табаком и спросил:

- Ты, случаем, водокачку не сумеешь починить? Какая-то в ней случилась поломка…

- Колесо корцами воду берет? - с достоинством спросил Семен.

- Корцами.

- И не крутится?

- Стоит.

- Значит, вода лопасти проломила. Можно исправить.

Такой ответ Тимофея Ильича обрадовал. Старик повеселел и стал расспрашивать Семена и откуда он родом, и кто его родители, и надолго ли приехал в станицу. Тут же он решил выяснить и такой, казалось бы, на первый взгляд, пустяковый вопрос: нравится ли гостю Усть-Невинская - старинная линейная станица, стоявшая по соседству с черкесскими аулами, а также - хороши ли горы, лежащие зеленой грядой по ту сторону реки (Тимофей Ильич родился и состарился в верховьях Кубани и был убежден, что красивее этих мест нигде нет). Семену нужно было сказать: «Да какой может быть разговор? Места здесь великолепные, просто райские места; и горы такие веселые, что смотришь на них и насмотреться не можешь; а Усть-Невинская - так это же не станица, а один сплошной сад». После этого старик пришел бы к выводу, что приятель его сына - человек рассудительный, а главное, о жизни судит правильно… Но Семен сказал то, что думал:

- Местность ваша, Тимофей Ильич, мне не по душе. Что это за местность? Станица стоит в каком-то котловане. Кругом горы. Куда ни посмотришь, кругом одни горы да река. Скучно… Я бы тут ни за что не жил.

Такой ответ обидел Тимофея Ильича.

- Вижу, ни шута ты в нашей жизни не смыслишь,- сердито проговорил он и встал.- Где ты еще найдешь такое место?

Семен понял, что совершил непоправимую ошибку… Старик не сказал больше ни слова, взял кисет и ушел в хату, продолжая мысленно спор с Семеном. Перед тем как лечь в постель, он посмотрел в окно и увидел Семена и Анфису. Они стояли за воротами в тени дерева. «А-а-а… Местность ему не по душе,- подумал Тимофей Ильич,- а дочка моя по душе».

- Анфиса! - крикнул он.- А ну, иди в хату.

Вошла Анфиса. Остановилась у порога, не взглянув на отца.

- Чего вам, батя?

- А того, что пора спать. Завтра встанешь на заре, вместо матери пойдешь на огород.

- Я только немного постою…

- Нечего тебе с ним стоять. Есть и свои парубки…

- Разве Семен чужой?

- Свой или чужой - не твоего ума дело. Тебе сказано - иди спать.

У Анфисы тревожно забилось сердце. Стало так обидно, что слезы выступили на глазах. Ничего не ответив, она пошла в свою комнату. Склонила голову на освещенный луной подоконник и расплакалась.

- Эх, девичество! - услышала голос матери.- Как что - слезы! Не печалься… Батько скоро задаст такого храпака… А ты и уйдешь… Полюбила? - уже чуть слышным шепотом спросила она.

- Не знаю, мамо… Разве нельзя постоять?

- Да ты не плачь. Отчего ж нельзя? Можно…

Мать и дочь долго еще сидели у освещенного луной окна.

Не дождавшись Анфисы, Семен побрел в сад и остановился возле груши, под которой белела постель. Спать не хотелось. Опершись плечом о ствол дерева, он стоял, точно в забытьи, потеряв счет времени. Луна давно гуляла над крышами домов, над садами, и высокое бледное небо было без звезд. Станицу, залитую голубоватым светом, наполнили странные звуки, идущие не то со степи, не то из земли. То прогремит тачанка, и тогда долго-долго стоит в лунном воздухе стук колес и трудно понять, по какой же дороге скачет в станицу упряжка добрых коней; то заскрипят ярма, послышится разноголосое цобканье вперемежку со свистом, и уже перед вашими глазами живая картина: медленно движется бычий обоз, а возчики лениво помахивают кнутами - кто сидит, свесив с дробин ноги; кто полулежит, держа в руке кисет и раздумывая: свернуть ли ему цигарку и задымить на всю степь, или подождать; то взлетит к небу песня - женские голоса такие звонкие, что кажется: нет, это не женский хор, это не голоса колхозниц, идущих по степи домой,- это степь поет перед сном свою вечернюю песню; то запиликает где-нибудь гармонь, и уже кто-то, не щадя ног, выделывает такие разудалые колена, что гудит земля и пыль подымается столбом…