Зато мы, (возвращаясь к первому походу, цитата выше — о 13-ом веке), зная о спорынье и о том, что именно 1095 год был пиком эпидемии, легко можем представить, почему на лихой крик Папы Урбана II с амвона Клермонского собора: «угодно Богу!» народ отреагировал с таким экстазом и бросится в кровавую мясорубку крестовых походов, напугав таким рвением Анну Комнину, дочь византийского императора Алексея, написавшую «До императора дошел слух о приближении бесчисленного войска франков. Он боялся их прихода … Однако действительность оказалась гораздо серьезней и страшней передаваемых слухов. Ибо весь Запад, все племена варваров, сколько их есть по ту сторону Адриатики вплоть до Геркулесовых столбов, все вместе стали переселяться в Азию, они двинулись в путь целыми семьями и прошли через всю Европу».
Почему вообще так превозносятся крестовые походы? Ведь до пресловутого Святого Гроба крестоносцы добрались всего лишь один раз за свои восемь походов, проявив к оному Гробу истинное христианское уважение: «Спасавшиеся арабы и эфиопы, бежав, проникли в башню Давида; а другие заперлись в храме возле Гроба Господа и Соломона… В этом храме было зарезано почти десять тысяч человек. И если бы вы там были, ноги ваши до бедер обагрились бы кровью убитых. Что сказать? Никто из них не сохранил жизни… Не пощадили ни женщин, ни малюток» — так описывал участник похода священник Фулькерий Шартрский. Впрочем, остальные хронисты похода — все бывшие, кстати, священниками (а кто еще оставался грамотный в Европе?), рассказывают об этой резне в еще более радостных и хвастливых тонах. «В Храме Соломоновом и в его портике передвигались на конях в крови, доходившей до колен всадника и до уздечки коня, — заливается, к примеру, хронист-капеллан Раймонд Ажильский, — Драгоценным зрелищем было видеть благочестие пилигримов перед Гробом Господним и как они рукоплескали, ликуя и распевая новый гимн Богу». Возможно, христиане рассматривали эту бойню, как жертвоприношение? Ведь по Библии с этого история и начиналась — с жертвоприношения Богу Авеля. Тогда Богу человеческая жертва понравилась куда больше, чем жалкая авелевская овечка, и он, вместо того, чтобы убийцу наказать, Каина отблагодарил, защитив его от возможных мстителей: «Тому, кто Каина убьет, в семь раз более отомщу, мало не покажется» — разорялся Господь (по Быт 4-15). Откуда на безлюдной еще земле возьмутся те, от которых «Сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его» (Быт 4-15), Библия, правда, умолчала.
Кроме вышеописанного, крестоносцы занимались в Походе только выкапыванием фальшивого Святого Копья, поеданием поджаренных врагов да разрезанием животов убитых сарацинов, в соответствии со слухами, что те проглатывали золото, дабы христианам не досталось. Наивные. «Наши оруженосцы и более бедные пехотинцы, узнав о хитрости сарацинов, вскрывали животы умершим, чтобы извлечь из них золотые монеты, которые те проглотили при жизни, — повествует Фулькерий Шартрский, — Ради этого они сложили трупы в большую кучу и сожгли в пепел, чтобы легче было находить это самое золото».
Остальные крестовые походы никакой новой теологической нагрузки, кроме борьбы с еретиками, не несли, а последние, называемые «малыми» и вовсе были крайне неудачными. Хотя неудачными — это смотря с какой точки зрения, Перну Режин хорошо заметил: «Не забудем, что речь идет о христианской цивилизации, для которой очевидное поражение, духовное или материальное, напротив, часто сопутствовало святости и всегда несло в себе залог успеха».
Зажечь отравленные спорыньей народные массы в те времена сложности не представляло и фразы о серьезной церковной подготовке вроде: «И вскоре множество монахов стало трудиться над тем, чтобы зажечь народные страсти, обещая по всем церквам и площадям Европы вечное спасение будущим крестоносцам», как писал в «Истории инквизиции» Генри Чарльз Ли, видимо, переоценивают усилия, затраченные Церковью. Манипулировать народом тогда было проще: пара слухов, пара видений, пара выступлений Папы — и дело в шляпе. Для упомянутого выше Детского Крестового Похода серьезного подстрекательства Церкви, например, не понадобилось. Хватило лишь пары видений Христа, явившегося наевшимся «сладкого хлеба» пастушкам. Этот поход действительно начался именно с галлюцинаций — видений Стефану Христа. Достаточно было слухам распространиться, как Христос начал являться и другому вдохновителю этого страшного мероприятия — Николасу: «Трансляция креста с небес сочеталась со звуковым сопровождением, в котором Николас услышал приказ (не на латыни, а на родном ему немецком, какой сервис!): «собирать детей и двигаться в Иерусалим» (michael a. de budyon). Результат известен — все дети погибли, а жалкая кучка выживших была христианами продана в рабство тем арабам, с которыми дети собирались воевать.
Так что отмеченная Ле Гоффом связь питания и «своеобразия средневекового христианства» достаточно прозрачна:
Появление на Западе спорыньи, частый голод и горячка, вызывающие конвульсии и галлюцинации, деятельность антонитов, рвение участников народного крестового похода — здесь целый комплекс, где средневековый мир предстает в тесном переплетении своих физических, экономических и социальных бед с самыми неистовыми и одновременно одухотворенными реакциями. Изучая характер питания и роль чуда в средневековой медицине и духовной жизни, мы каждый раз вновь обнаруживаем эти сплетения невзгод, необузданности и высоких порывов, из которых складывалось своеобразие средневекового христианства в глубине его народных слоев.
Наиболее полное описание связи фанатичной веры в Бога и Крестовых Походов со спорыньей появилось изначально отнюдь не в научной литературе. Австрийского писателя Лео Перуца (1882–1957) обычно классифицируют как экспрессиониста или представителя „магической литературы“. Популярный на родине, за пределами немецкоязычных стран Перуц стал известен благодаря восторженным отзывам Х.Л. Борхеса, который постоянно помещал его новеллы в антологии фантастических рассказов, а романы — в детективные серии. В 1933 году Перуц написал свой «Снег Святого Петра», где скорпулезно исследовал связь религиозного опыта и эпидемий эрготизма:
В каждой местности, где она появлялась, она носила свое особое название. В Испании ее называли «Магдалинин лишай», в Эльзасе — «Роса бедных грешников». Адам Кремонский описывает ее в своей «Врачебной книге» под названием «Misericordia-Korn». В английских долинах ее знали под именем «Снег Святого Петра». В окрестностях Старого Галлена ее называли «Нищий монах», а в Северной Богемии — «Гниль Святого Иоанна». У нас в Вестфалии, где эта болезнь появлялась довольно часто, крестьяне прозвали ее «Пожар Богоматери».
— Пожар Богоматери! — воскликнул я. — Так значит, это болезнь хлебных злаков?
— Именно. Вернее, одно из многочисленных ее названий. Теперь обратите, пожалуйста, внимание на то обстоятельство, что все перечисленные названия имеют нечто общее — указание на религиозный опыт человечества.
В первый раз я наткнулся на упоминание о «Снеге Святого Петра» в городской хронике Перуджии от 1093 года. В этом году хлебная эпидемия поразила всю область между Перуджией и Сиенной. Далее хроника повествует о том, что тогда же семнадцать крестьян и ремесленников из окрестностей Перуджии стали выдавать себя за пророков. Они утверждали, что Христос явился им под видом ангела и повелел им предвозвестить миру ожидающую его тяжелую кару.
— Вы хотите сказать, — перебил я его, — что то невероятное духовное перерождение, под влиянием которого светский человек Иниго де Рекальде превратился в Святого Игнатия Лойолу, явилось последствием потребления одурманивающих препаратов?
— Оставим это, — сказал барон.
Ни связь отравления спорыньей с галлюцинациями, ни фармакологическое действие не открытого еще тогда ЛСД, ни понятия Хофманна об «установке» и «обстановке» не были известны профессору Бехтереву, но великий психиатр влияние на галлюцинации установок социума описал точно: