«Топи да болота…» (с. 65). — Р16; Р18; Рус. (корр. отт. Тел.); Р21; И22; Грж.; ОРиР; Б. сит.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.) с исправлением в ст. 4 по Р16, Р18, Рус., Р21 («Вззвенивает» вместо «Взвенивает»).

Автограф неизвестен. Датируется по помете в наб. экз. 1914 г.

Правя стихи из первой «Радуницы», Есенин, в частности, удалял диалектизмы. Но в этом стихотворении он сохранил «Слухают ракиты», хотя именно против этой строки ополчился Н.О.Лернер (см. примеч. к стихотворению «Гой ты, Русь, моя родная…»).

«За темной прядью перелесиц…» (с. 66). — Журн. «Северные записки», Пг., 1916, № 9, сентябрь, с. 52; Зн. бор., 1918, 12 мая, № 44; Г18; Г20; Рус. (корр. отт. Тел.); И22; Грж.; Ст. ск.; ОРиР; Б. сит.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).

Беловой автограф — РГАЛИ, без даты, выполнен по старой орфографии. Второй беловой автограф — РГАЛИ, в составе авторского рукописного сборника (титульный лист: «Сергей Есенин. Стихи. 1918. Москва. Пассаж на Тверской ул., № 13»), в который вошли переписанные также по старой орфографии четыре стихотворения: «За темной прядью перелесиц…», «Я снова здесь, в семье родной…», «В том краю, где желтая крапива…» и «Запели тесаные дроги…». Третий автограф — РГАЛИ, в альбоме М.М.Марьяновой, С.А. Торской датой «16. 31 июль», которая фиксирует, вероятнее всего, время записи в альбом.

На одном из этапов переработки Тел. автор предполагал отнести стихотворение к 1916 г. (см. с. 412 наст. тома). В наб. экз. датировано 1915 г. В наст. изд. с учетом даты в Тел. и времени записи в альбом М.М.Марьяновой датируется 1916 г.

Стихотворение выделялось критикой. Одним из первых обратил на него внимание Д.Н.Семеновский, который отметил «тонкую наблюдательность» автора и в доказательство привел вторую строфу стихотворения (газ. «Рабочий край», Иваново-Вознесенск, 1918, 20 июля, № 110). К.В.Мочульский видел в стихотворении пример использования Есениным метафор: «Излюбленный — и быть может единственный — прием, которым оперирует Есенин — метафора. Он как специализировался на нем. У него огромное словесное воображение, он любит эффекты, неожиданные сопоставления и трюки. Здесь он — неисчерпаем, часто остроумен, всегда дерзок. Мифология первобытного народа должна отражать его быт, об этой „апперцепции“ говорится и в учебниках психологии и в учебниках эстетики. Скотовод воспринимает мироздание сквозь свое стадо. У Есенина это проведено систематически». Приведя многочисленные примеры из этого («ягненочек кудрявый месяц») и других стихотворений («Голубень», «Не напрасно дули ветры…», «Тучи с ожерёба…», «Хулиган», «Осень» и др.), критик заключал: «Острота этого, я сказал бы, зоологического претворения мира, притупляется очень скоро. Удивляешься изобретательности, но когда узнаешь, что и ветер тоже „рыжий“, только не жеребенок, а осленок, это уже переС.А. Т радовать» (газ. «Звено», Париж, 1923, 3 сентября, № 31).

Яркий пример цветописи увидел в стихотворении Р.Б.Гуль:

«Второй дар крестьянского поэта — живопись словом.

Есть поэты и прозаики, воспринимающие звуковую сторону слова в ущерб второй сущности его — „цвету“. Наиболее определенен здесь Андрей Белый. У Есенина почти обратное. „Цвет“ доведен до необычайной, в глаза бьющей яркости. Он ворожит цветами. Образы его по краскам удивительны. Но в этом нет дисгармонии. Живопись в дружбе с органической песенностью.

Поэтический штандарт Есенина — сине-голубой с золотом. Это любимый есенинский цвет. Цвет русского неба, деревенской тоски от окружающей бескрайности. Без этого цвета у него нет почти ни одного стихотворения. И в этих цветах я издавал бы все его книги.

„Голубая Русь“, „голубая осина“, „вечер голубой“, „голубые двери дня“, „голубизна незримых кущ“, „заголубели долы“, „синий лязг“, „синь сосет глаза“, „синий плат небес“, „синяя гать“, „неколебимая синева“, „синяя гуща“, „синий вечер“, „равнинная синь“, „синь во взорах“, „синяя мгла“, „синеющий залив“, „синий лебедь“.

Синим цветом залито все. И всегда он в отделке с золотом звезд, зорь, заката, золотых осин», — писал критик и далее цитировал данное стихотворение (Нак., 1923, 21 октября, № 466).

Критики вульгарно-социологического и пролеткультовского толка трактовали стихотворение как «взгляд хозяйчика», «домовитого кулачка» и т. п. Явно имея в виду подобные суждения, А.П.Селивановский в статье «Москва кабацкая и Русь советская» писал о дореволюционных стихах поэта: «Правда, он видел в мире не только голубые звоны. Уже тогда другие мотивы прорезали тишину деревенских полей. Сквозь „черную прядь перелесиц“, сквозь степь, качающую над пологом зеленым „черемуховый дым“, он чувствовал вековой гнет, сковавший деревню, тяжесть оков царизма, опутавших ее по рукам и ногам». Процитировав две последние строфы стихотворения, он заключал: «Бежали от этих кандалов крестьянские парни в лес, на большую дорогу, уходили „в разбойники“. Недаром многие из старых русских писателей-революционеров считали разбойника национально-русским типом» (журн. «Забой», Артемовск, 1925, № 7, апрель, с. 15).

«В том краю, где желтая крапива…» (с. 68). — Еж. ж., 1916, № 9/10, сентябрь-октябрь, стб. 8; Зн. бор., 1918, 23 марта, № 5; Г. тр. кр., 1918, 23 апреля, № 108; Г18; Г20; Рус. (вырезка из Г20); И22; Грж.; Ст. ск.; ОРиР; Б. сит.; И25.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).

Известны три беловых автографа: один — ИРЛИ (ф. М.В.Аверьянова) с датой 31 января 1917 г.; второй — РГАЛИ, в составе рукописного сборника 1918 г. «Стихи» (см. прим. к «За темной прядью перелесиц…»); третий — РГАЛИ, без даты, в составе рукописи, подготовленной во время пребывания в США в 1922 г. по просьбе А.Ярмолинского. Все три автографа выполнены после публикации стихотворения. В составе Гн — вырезка из Еж. ж. С.А. Торским исправлением опечатки в ст. 27 (в Еж. ж. было «на шею» вместо «на шее»). Кроме того, сохранился экз. Г18 также С.А. Торским исправлением другой опечатки в ст. 21 (в Г18 было «скрываю» вместо «скрывая») (собрание М.С.Лесмана — Музей А.А.Ахматовой, Санкт-Петербург). Стихотворение датируется по наб. экз., где помечено 1915 г.

Критикой нередко воспринималось как стихотворение, относящееся к имажинистскому периоду и отразившее присущие этому течению эпатажные черты: «…наступившая революция рвет есенинских „стихов золотые рогожи“ и его уводит с собою к „иным“ и „новым“ образам. <…> дальше уже срыв в «имажинизм», правда, в русском стиле еще, с желанием „в голубой степи где-нибудь с кистенем стоять“ <…> Он <…> втягивается в круг желаний „но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист“» (Са-на, «Имажинизм» — газ. «Руль», Берлин, 1921, 11 сентября, № 249). В имажинистском контексте оценивал стихотворение и А.Е.Кауфман, хотя и оговаривался, что по стихотворению видно, что поэт связан «всеми фибрами души своей с природой, деревней» (журн. «Вестник литературы», Пг., 1921, № 11, с. 7). Одним из первых указал на необходимость учитывать, что поэзия Есенина до революции складывалась из разных, во многом контрастных черт, что она была далеко не однородна и по истокам, и по настроению, А.К.Воронский: «Кротость, смирение, примиренность с жизнью, непротивленство, славословия тихому Спасу, немудрому Миколе уживаются одновременно с бунтарством, с скандальничеством и прямой поножовщиной», — писал он и цитировал данное стихотворение (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 274).