Давыдов в восторге от пьесы… Давыдов сказал… Давыдов принялся горячо… Имя Давыдова у Чехова на устах: театр Корша приступает к репетициям «Иванова». А. Я. Глама-Мещерская писала, что именно Давыдову театр Корша обязан появлением на его сцене «Иванова» [74].

В «Иванове» участвовали крупные артисты (Анна Петровна Глама-Мещерская; Шабельский — Киселевский; Лебедев — Градов-Соколов; Львов Солонин), но только Давыдов ощутил новаторство пьесы, остальные отнеслись к ней как к очередной премьере. Отсюда — ставка на испытанные актерские амплуа, стремление донести внешнюю фабулу, минуя "подводное течение" пьесы. Спектакль шел с четырех репетиций. Как ни сетовал Давыдов на порядки Александрийского театра, откуда недавно ушел, в данном случае он ставил его в пример. Там было восемь, а то и десять репетиций. Четырех репетиций было явно мало, восемь считалось вполне приемлемым — таково было общее убеждение на этот счет. Пройдет совсем немного времени, и Московский Художественный театр затратит на свой первый спектакль семьдесят четыре репетиции…

Чехов так волновался перед спектаклем, что, по его же словам, "весь ноябрь был психопатом". Давыдов, "крестный отец «Иванова» (выражение А. А. Плещеева), стремился развеять его.

Премьера состоялась 19 ноября 1887 года.

При всех очевидных слабостях спектакля — нарочитом комиковании, грубости и резкости исполнения большинством актеров — сам текст пьесы, образ Иванова, игра Давыдова произвели громадное впечатление. М. П. Чехов вспоминал: "Это было что-то невероятное. Публика вскакивала со своих мест, одни аплодировали, другие шикали и громко свистели, третьи топали ногами. Стулья и кресла в партере были сдвинуты со своих мест, ряды их перепутались, сбились в одну кучу, так что после нельзя было найти своего места. {…} А что делалось на галерке, то этого невозможно себе и представить; там происходило целое побоище между шикавшими и аплодировавшими" [75]. «Побоище» возникло прежде всего из-за характера Иванова, воспринятого в широком контексте русской жизни 1880-х годов. Совсем недавно лидер народнической критики Н. К. Михайловский в статье "Гамлетизированные поросята" саркастически высмеял современных «гамлетиков» с их склонностью к рефлексии, раздвоенности, самооправданием бездеятельности и уныния. В «Иванове», считал Михайловский, Чехов "идеализирует отсутствие идеалов". А публицист М. А. Протопопов так охарактеризовал героев — антагонистов пьесы: Иванов — "шут и фразер", а Львов — человек принципиальный, сделан автором "из папье маше".

В многочисленных отзывах то и дело повторялись слова «мерзавец», «подлец» и «негодяй» в адрес Иванова, пьеса называлась «безнравственной», а Чехова упрекали в том, что он сочувствует главному герою. "Герой пьесы невыразимый негодяй, каких и в жизни редко найдешь, но которому автор, очевидно, сочувствует", — писал литератор Л. И. Пальмин [76].

Подобные высказывания выдавали непонимание объективной манеры Чехова, который не ставил перед собой задачу ни казнить, ни миловать, "никого не обвинил, никого не оправдал". "По законам традиционной театральности, если перед нами герои — антагонисты, один должен был быть поставлен выше другого, — пишет Г. А. Бялый. — Чехов нарушил этот закон, и в этом был один из признаков его новаторства в «Иванове». Иванов у него не выше Львова, а только несчастнее его" [77].

В коршевском спектакле своя правда была и у Иванова, и у Львова. С. В. Васильев-Флеров так отозвался о герое: "Иванов прекрасный человек, умный, честный, трудолюбивый, преданный своему делу и отдающий ему всю душу; он безупречный общественный деятель и слывет за умника во всем уезде" 78.

Давыдов рисовал Иванова мягким, добрым, но слабохарактерным человеком, сломленным неудачами жизни и мучающимся ее неразрешимыми проблемами. Среди самых высоких человеческих качеств Л. Толстой называл "философское пытливое сомнение". Такие сомнения обуревали Давыдовского Иванова. Но в прямолинейных суждениях убежденного в своей правоте доктора Львова был свой резон. Ведь и Чехов видел в нем вполне честного человека. При этом надо иметь в виду, что в спектакле его играл обаятельный «герой-любовник» П. В. Солонин, известный исполнитель Чацкого и Жадова. В искренности его героев не принято было сомневаться.

Страстное, живое отношение зрителей к героям «Иванова» и породило то «побоище» и «аплодисменто-шиканье», которое сопровождало премьеру.

"Ну пьеса проехала, — писал на следующий день после премьеры Чехов брату Александру… — Третье действие. Играют недурно. Успех громадный, меня вызывают три раза, причем во время вызовов Давыдов трясет мне руку, а Глама на манер Манилова другую мою руку прижимает к сердцу" [79].

Через несколько дней Чехов уехал в Петербург. Его всюду приглашают, принимают, ищут с ним встреч, он чувствует себя "на седьмом небе". В этот приезд Чехов познакомился с недавно критиковавшим его в печати Н. К. Михайловским, Глебом Успенским и другими литераторами. Всюду говорят о его «Иванове». 1 декабря 1887 года Чехов написал Давыдову в Москву большое письмо: [*] "Когда я пишу Вам это письмо, моя пьеса ходит по рукам и читается. Сверх ожидания (ехал я в Питер напуганный и ожидал мало хорошего), она в общем производит здесь очень недурное впечатление. Суворин, принявший самое живое, нервное участие в моем детище, по целым часам держит меня у себя и трактует об «Иванове». Прочие тоже. Разговоров немного меньше, чем в Москве, но все-таки достаточно для того, чтобы мой «Иванов» надоел мне". Далее Чехов перечислял Давыдову по пунктам все претензии и замечания, которые он выслушал в Петербурге относительно своего «Иванова». Даже судя только по этому перечню можно со всей очевидностью заключить, что Чехов и Давыдов подробно обсуждали пьесу и имели общий взгляд на нее. В заключение Чехов писал: "Что касается меня, то я поуспокоился на питерских хлебах и чувствую себя совершенно довольным. Вы изображали моего Иванова — в этом заключалось все мое честолюбие" [80].

После возвращения Чехова в Москву он регулярно встречается с Давыдовым, имя актера часто можно встретить в чеховских письмах 1887–1888 годов. Они бывают друг у друга дома, подолгу беседуют о театре. У них много общих знакомых, особенно среди петербургских литераторов. Однажды Чехов сказал сидевшему у него Давыдову, что собирается писать Д. В. Григоровичу. Давыдов тут же сел за стол и написал письмо Григоровичу, которое Чехов приложил к своему. В другой раз Чехову принесли письмо от Я. П. Полонского как раз в то время, когда у него был Давыдов. В письме — стихотворение Полонского "У двери". Давыдов тут же прочитал его. "И таким образом, — писал Чехов 22 февраля 1888 года Полонскому, — я сподобился услышать хорошее стихотворение в хорошем чтении" [81].

Закончив сезон 1887/88 года у Корша, Давыдов вернулся на Александрийскую сцену. Чехов писал ему: "Петербург выиграл, а Москва в проигрыше; мы остаемся без В. Н. Давыдова, а я лично без одного из тех знакомых, расположение которых я особенно ценю. {…} Я рад, что судьба, хотя не надолго, столкнула меня с Вами и дала мне возможность узнать Вас" [82].

[* Это первое письмо Чехова к Давыдову. Всего до нас дошло восемь писем Чехова к Давыдову за период 1887–1889 годов и три письма Давыдова к Чехову за 1889 год.]

По приезде в Петербург Давыдов часто выступал с рассказами Чехова на литературных вечерах, концертах, в частных домах. Чеховские рассказы читали и другие артисты, но к Давыдову проявляли особый интерес: это был актер, хорошо знавший писателя лично, имевший заслуженную репутацию превосходного чтеца. В эстрадном репертуаре Давыдова были «Злоумышленник», «Налим», «Ванька», "Злой мальчик", «Трагик», «Припадок» и другие рассказы.

Вопрос о постановке «Иванова» в Александрийском театре долго обсуждался в литературно-театральных кругах Петербурга. Близился бенефис главного режиссера Александрийского театра Ф. А. Федорова-Юрковского. Образованный человек с передовыми взглядами, он тянулся к молодым писателям, артистам и чутко улавливал настроения времени. Со всех сторон ему советовали взять в бенефис «Иванова». Об этом говорили Давыдов, Н. Ф. Сазонов, И. Л. Щеглов. Он согласился. Между тем в конце 1888 года Чехов переработал «Иванова» и создал новый вариант пьесы.