Исхудавшая от истощения девушка весила, наверное, не больше бездомной собаки или козочки, но и эта пустячная ноша трудно давалась хотенчику, не имевшему в себе никакой иной воли и силы, кроме собственного Золотинкиного устремления. Без всякой опоры, в пустоте, Золотинка взлетала под действием собственного хотения!

Она втянулась в завитый винтом ход, поплыли вниз резко освещенные стены. В крутом, хотя и неровном колодце Золотинка не смогла бы подняться без поддержки хотенчика даже и в лучшие времена, когда она крепко стояла на ногах.

Ход сужался и становилось тесно, потом он начал заваливаться на бок, и нужно было уже ползти в плоской косой щели, то и дело задевая головой своды. Щель вывела в высокую узкую пещерку, где было несколько заглаженных водой трещин. Но тут хотенчик переменил направление и потащил Золотинку не вверх, к расселине на потолке, а вбок и вниз, через какой-то гребень, чему она не успела даже удивиться. Единым духом она скатилась по затейливым извивам и не сказала даже «мамочки!» как плюхнулась в ледяную воду. Хотенчик не смутился и этим, а продолжал тянуть, так что скоро Золотинка ощутила ногами дно.

Она обнаружила себя в длинном полузатопленном подвале, который живо напомнил ей Дракуловы подземелья. Дальний конец подвала замыкался ржавой железной дверью, в нее-то хотенчик и стукнулся, вытащив Золотинку на сушу.

Золотинка светила Сороконом, пытаясь уразуметь, куда же это тащит ее собственное, вероятно очень уж затаенное желание. Намокшее рваное платье леденило, девушка едва держалась на ногах и, по правде говоря, плохо понимала, чего теперь хочет. Оставалось довериться хотенчику, который настойчиво советовал ей эту проржавленную дверь. Он стучал просительно и часто, как ослабший от голода доходяга.

— Кому там не терпится? — раздался вдруг потрясающий звероподобный рык — на той стороне преграды.

Трудно сказать, терпелось Золотинке или нет. Скорее всего нет — не терпелось. Определенно не терпелось, если только принять во внимание плачевные Золотинкины обстоятельства. Однако она не имела сил открыть приржавевшую к косяку дверь, а немилосердный рык лишил ее голоса, так что она ничего не ответила на вопрос. И пока мешкала, слабо соображая, как бы это не упасть от слабости, неимоверной силы удар сотряс дверь — брызнула окалина и железо толщиной в палец выгнулось пузырем.

— Ну давай, давай, чего ждешь! Давай, если жизнь не дорога! — рычал громоподобный голос, от раскатов которого сыпалась с потолка труха.

Нужно отметить, что, в полуобморочном состоянии, Золотинка сохраняла не весьма основательные понятия о том, дорога ли ей жизнь, и чувствовала необходимость уяснить себе этот вопрос. Она хранила смутное понятие, что дорога, в то время как хотенчик, которому Золотинка во всем доверяла, давал прямо противоположный ответ, то есть упрямо тянул ко входу. Поэтому Золотинка ничего не предпринимала и молчала, безнадежно путаясь в основополагающих понятиях, когда дверь брызнула, лопнула и вот — распахнулась, безнадежно при этом перекорежившись.

По видимости, Золотинка отскочила, несмотря на то, что главный вопрос так и остался без ответа. Определенно отскочила — иначе бы увесистый предмет, пущенный в дверь с той стороны проема, сшиб ее с ног, а не плюхнулся за спиной в воду, как это и случилось в действительности.

Не взирая на все превратности, хотенчик тянул войти. А Золотинка упиралась совершенно бессознательно — ведь она так и не знала дорога ли ей жизнь. Упрямая рогулька оказалась сильнее. Сунув погасший изумруд в разрез платья, сопротивляясь, Золотинка втащилась в тускло освещенное подземелье и предстала перед огромным язвительно ухмыляющимся зверем. В то время как хотенчик, не обращая внимания на чудовище, ткнулся в небольшенького размера кадку, из которой разило дурманящим духом съестного; тут же на полу валялась ободранная мясная туша, капустные горы и прочая съедобная благодать.

Вот это-то и была по глубокому внутреннему убеждению хотенчика вершина Золотинкиных вожделений! Она же, не обращая внимания на еду, онемело глазела на рассевшегося у стены в весьма-таки развязной позе невообразимой величины медведя — огромная грязно-голубая гора с крошечной треугольной головой и глазками. Необъятное мохнатое брюхо и лапы, что колоды. Медведь гнусненько так ухмылялся, пошевеливая пястью, вполне, как видно, ухватистой, с развитыми, почти человеческими пальцами, только очень толстыми.

Просторное подземелье, где обретался невиданный зверь, замыкалось в дальнем конце налево смутно различимой решеткой — поставленная возле медведя на каменный уступ лампа давала немного света, так что подробности представлялись весьма приблизительно. В углу направо возвышались горы какого-то грязного месива, весьма походившего на солому. Имелись тут из обстановки различной величины камни, какие-то непонятные укладки, а на стене рядом с соломенной грудой свисала толстенная корабельная цепь с разомкнутым ошейником.

Медведь захватил глиняную лампу с тусклым фитилем и, подвинувшись, посветил гостье в лицо.

— Какой же ты пигалик? — заметил он, обдавая зловонным медвежьими дыханием, от которого Золотинка затрепетала, как пожухлый лист на ветру.

— Нет, не пигалик, — сказала она, полагая произвести на зверя благоприятное впечатление. Но просчиталась.

— Вот пигалики — это люди! А ты что? Тьфу! — рыкнул он, раздражаясь.

От жеванных медвежьих слов звенело в голове. Одуряющие запахи пищи, мешаясь с общим застойным духом подвала, вызывали томительную слабость в ногах и желание за что-нибудь ухватиться. Хвататься пришлось бы тогда за медвежий нос, потому что ничего более достойного ближе не было, и Золотинка крепилась изо всех сил.

— Есть я тебя не стану, — сообщил медведь, когда осмотрел гостью. — Поглумы дохлятину не едят. Скажи спасибо.

— Спасибо, — сказала Золотинка. — А ты поглум?

— Да, я Поглум из рода Поглумов.

— В таком случае мне очень повезло, что я с тобой встретилась.

Поглум из рода Поглумов, которые не едят дохлятину, самодовольно ощерился и даже как-то вздохнул от полноты чувств, подвинувшись.

— Можно я тогда немножечко подкормлюсь? Я давно не ела.

— Ну жри, если жизнь не дорога! — двусмысленно разрешил Поглум.

Золотинка опустилась на колени возле кадки с медом, настоящим тягучим медом. Сначала она облизала палец, а потом зачерпнула вязкое, сладкое месиво горстью.

— Жри еще! Жри больше! — поощрял медведь, со злорадным удовольствием наблюдавший Золотинкину жадность.

— Спасибо, больше мне нельзя. Я давно не ела, — благоразумно сказала Золотинка. Но не успела и пикнуть, как оказалась в лапах чудовища, он живо зачерпнул меду и шлепнул в лицо, так что густое месиво залепило и глаза, и ноздри, и рот — Золотинка замахала руками, задыхаясь. Она торопилась отмазать рот, и новый мощный толчок гущи ударил в зубы. Золотинка упала и наверняка погибла бы от удушья, если бы медведь, наконец, не оставил ее корчиться на полу, содрогаясь в надсадном кашле.

Поставив лампу на бочку, медведь с любопытством наблюдал. Золотинка отползла к луже возле проломленной двери, кое-как умылась, а затем нашла в себе силы встать.

— Спасибо за угощение, — лицемерно сказала она. — Но мне пора. Я пойду.

Медведь загадочно молчал. Загребущие лапы и порядочных размеров пасть — достаточная, чтобы перекусить Золотинку пополам, сильно ее смущали. Она намотала повод на руку, хотенчика захватила в горсть, чтобы не кидался на кадку с медом и двинулась, пошатываясь, к выходу, туда, где различались приоткрытые ворота клетки.

— Еще раз спасибо и до свидания, — повторила она дрожащим голоском.

Медведь позволил ей несколько шагов, а потом, не говоря худого, ухватил за ногу, облапив голень, и потянул назад волоком — Золотинка, разумеется, не устояла, а грохнулась на камни. Поглум же растянулся во всю свою чудовищную длину, а пастью припал к полу, словно подкрадываясь. Он подтащил Золотинку под самый нос, здесь ее выпустил и продолжал смотреть, как она барахтается. Что-то такое Золотинка при этом лепетала, себя не помня, но бежать уже не пыталась. А когда годные к случаю слова у нее исчерпались, естественным образом умолкла.