— А тебя-то зачем посылал Ротвейль к этому человеку?

— Да, я и вправду очень чужд богословия и даже философии. Он ведь должен был ко мне присмотреться у Сампэйра. А ты, Лолерк?

— Я, как мне кажется, немного напугал его. Помню, как он беспокойно похлопывал себя пальцами по носу, когда я ему говорил некоторые вещи. Он, вероятно, заподозрил во мне карбонария, заговорщика, человека, который вошел бы в братство масонов, надеясь встретить там настоящее тайное общество, революционно настроенное, не отступающее ни перед чем. Вы понимаете, что ему, другу и доверенному лицу политических деятелей, министров, советчику, миротворцу и в своем роде несомненному консерватору, не мог особенно понравиться такой бесноватый, как я.

— Но ведь он же сам тебя привлек?

— Это не совсем так. Я искал, как и теперь ищу, группировки, к которой бы мог примкнуть. Мы так одиноки в этом проклятом современном мире. Масонство интриговало меня. Фигура Ротвейля тоже. Ты знаешь, как это бывает. Одна фраза влечет за собой другую…

— Я констатирую, однако, что в результате ни Дарну, ни ты не сделались масонами.

— Как видишь.

— Что же вас, главным образом, удержало?

— Меня удержало чувство, что я там не буду ничем, ничего не буду делать, — сказал Лолерк… — Не в смысле тщеславия, а потому что я хочу действовать. Подчиняться дурацким, быть может, шутовским обрядам, чтобы присутствовать затем при переливании из пустого в порожнее с людьми весьма скромного умственного уровня… Нет, я предпочитаю наши среды.

— Ты мог бы подняться по ступеням иерархии, приобрести личное значение…

— В организации, направленной на прямое действие, имеющей революционый смысл существования, готовой на самые смелые предприятия, — да. Но не в этой почтенной корпорации.

— Ты это объяснил Ротвейлю?

— Наполовину. Я не могу сказать, чтобы он меня совсем разочаровал. Его постоянный припев: в масонстве есть место для всевозможных тенденций… Словом, это расклеилось само собой.

— А ты, Дарну?

— Я тоже не слишком ясно помню, как это было… Кажется, я собирался поговорить с Сампэйром, узнать причины, удержавшие его от вступления в братство. Но не решился. Ты не можешь себе представить, как трудно мне было даже на это решиться.

— О нет, я это представляю себе отлично.

— Может быть, удержала нас также, — сказал Лолерк, — некоторая усталость от антиклерикализма, которую мы, молодые, испытываем все. Ты не думаешь?

— Это верно.

— Нам представляется, что человечеству грозят гораздо более непосредственные опасности, чем присутствие монахинь в такой-то больнице или нескольких бывших священников в светском учебном заведении. Я не отрицаю, что исторически точка зрения масонов была правильна; что борьба, которую они вели, была основой всякой другой борьбы; ни даже того, что они имеют некоторое основание прдолжать ее вести… Но я задаюсь вопросом, понимают ли они, что дом горит.

Дарну поглядел на Кланрикара.

— Во всяком случае, если в эту сторону направлено твое любопытство, ничто, по-моему, не мешает тебе утолить его.

XI

ПРОИСКИ РИККОБОНИ

В тот день, когда Гюро навестил Жореса, Жермэна, заинтригованная запиской Риккобони, поспешила отправиться на улицу Булуа.

Поведение маклера было ничуть не менее загадочно, чем записка. Он намекнул, что с его стороны было одолжением взять в задаток только пятьсот франков на покупку восьми тысяч кило. У него был акцент уроженцев Ниццы. Говорил он, несмотря на некоторое зюзюканье, приятным голосом. Несколько раз он повторил, что у него «большие неприятности». Темнокожими пухлыми руками рылся в папках, разворачнвал коммерческие газеты, похлопывал по таблице курсов, почесывал голову, проводил пальцами между воротником и складками шеи, иногда таращил на Жермэну свои черные большие глаза, но ничего определенного не мог формулировать. Жермэна и не настаивала на большей ясности. Она боялась, как бы он у нее не потребовал добавочного задатка, и была счастлива, когда ушла, так и не объяснившись с ним.

Прошло около двух недель. Курс колебался мало, обнаруживая скорее тенденцию к повышению. Разумеется, о курсе 90 к концу декабря уже не приходилось мечтать. Но душа мелких спекулянтов охотнее всякой другой цепляется за низкие ступени надежды. Жермэна сочла бы исключительным счастьем возможность перепродать без потерь (за исключением уплаченных Риккобони процентов) те двадцать восемь тысяч кило, которыми она теперь владела.

Она получила второе письмо, опять отправилась к маклеру. Он опять стал жаловаться и на этот раз говорил если не яснее, то, по крайней мере, подробнее. Но подробности эти он вплетал в бессвязные и небрежные фразы, которые Жермэна, несведущая и запуганная, не решалась к себе относить. Он заявил, что «клиенты не платят ему любезностью за любезность», что единственное его желание оказывать услуги, но что его поставщики — народ несговорчивый. Потом взял карандаш и сделал подсчет на клочке бумаги. Из него вытекало, что нормально Жермэне полагалось бы внести задаток в две тысячи франков по последней сделке. Риккобони вынужден был попросить у нее добавочно полторы тысячи. Он ждал, подняв карандаш, словно она сейчас достанет эти деньги из сумочки. Перед затруднениями такого рода Жермэна теряла хладнокровие. Она предложила маклеру продать столько тысяч кило, сколько нужно было, чтобы оставить ее в покое. Он щелкнул несколько раз языком в знак досады и сожаления.

— Отчего вам не попросить эти полторы тысячи франков у г-на Гюро? Что для него значит такая сумма?

Никогда еще Риккобони не произносил имени Гюро. Для Жермэны это было пыткой.

— Да нет же, сударь, нет. Это невозможно.

Риккобони стал настаивать без всякого такта.

— Повторяю, сударь, это невозможно. Он не в курсе моих сделок с вами. Я не хочу, чтобы он знал про них.

Она почти сразу же раскаялась в этих словах. Поторопилась сказать:

— Но что же мне мешает перепродать пять или шесть тысяч кило? Даже восемь? Я ничего не потеряю.

На лице у него появилась та улыбка соболезнования, тайну которой знают южане, когда затевают плутню. Он сослался, в неясных намеках, на неустойчивость рынка, преобладание предложения над спросом, крайне неподходящий момент для ликвидации этих восьми тысяч кило. Так как она пыталась в этом разобраться и, может быть, заспорить, то он напустил на себя раздраженный вид, с каким врач слушает рассуждения больного.

Она вернулась домой с убеждением, что непременно должна раздобыть полторы тысячи франков. Не запретила себе обдумывать любые способы. Занять деньги у приятельницы? Но ни одна из тех двух или трех, с которыми она была близка, не располагала такой суммой. Обратиться к Марки? Он, пожалуй, не отказал бы. Но легко было предвидеть, какой бы он потребовал компенсации. Перед этой мыслью Жермэна отшатнулась, не столько потому, что она была верна Гюро или чувствовала к Марки физическое отвращение, сколько из гордости и страха за свою независимость.

После всех этих блужданий она решила, что все-таки самый простой исход — обратиться к Гюро. Она ему не очень солгала, сказав, что одна из ее лучших подруг находится в большом затруднении и что ей, Жермэне, хотелось бы выручить ее. Полторы тысячи франков будут скоро возвращены. (На этот счет у Жермэны не было никаких сомнений. Перепродажа двадцати восьми тысяч кило была не за горами и должна была снабдить ее крупными деньгами.)

Гюро слушал ее в сильном смущении. Он в это время как раз упрекал себя в том, что еще не посвятил Жермэну в стоические решения, которые принял в ночь бессонницы. Теперь представился для этого случай. Но случай плохой. Он тоже подумал, что умнее всего будет как можно меньше удалиться от истины. Уже раньше он рассказал Жермэне о преобразовании газеты, о весьма значительной роли, которую ему предстояло в ней играть; о политических выгодах, которых он от этой роли ждал; но ни словом не обмолвился о своем договоре с Саммеко. К этой теме он теперь вернулся.