Кассиан испугался, когда, измученная, Катрин вошла в комнату. Он взял ее маленькие ручки в свои и осторожно поцеловал каждый ее пальчик.

Потом он побежал в ближайшую лавку и отдал весь свой дневной заработок за подсолнечное масло и бальзам для трещин на руках. Он помассировал плечи Катрин, смазал ее спину маслом, затем обработал руки бальзамом. Потом, он разорвал новый кусок материи, лежавший поверх матраца, и перевязал руки.

– Мне так жаль, – повторил он несколько раз. – Мне так жаль, Катрин. Может быть, будет лучше, если ты вернешься назад в замок и подчинишься воле своего отца? Может быть, ты там не найдешь той жизни, о которой ты мечтала, но это по крайней мере будет жизнь, и в любом случае это будет больше, чем я могу тебе предложить.

Она увидела слезы в его глазах, которые он тщетно пытался скрыть. Он встал перед ней на колени, взял ее перевязанные руки, и дрожь в его плечах выдала, насколько он огорчен.

– Я привыкну, Кассиан, – заверила его Катрин. – Уже через несколько дней острая щелочь не будет причинять мне вреда. Главное, что мы вместе, не так ли?

– Да, – согласился он, но в его глазах горело бессильное отчаяние. – Да, главное, мы вместе.

Осторожно она коснулась раны на его плече, от нее все еще исходил жар.

– Боль немного стихла? – спросила она с надеждой.

– Да, с каждым днем становится немного лучше, – ответил Кассиан, но при малейшем движении его лицо искажала гримаса боли и он стискивал зубы, и Катрин понимала, что он обманывает.

На следующее утро Катрин едва смогла встать. Каждый мускул ее тела все еще продолжал болеть, руки немного отдохнули, но кожа покраснела и была в трещинах.

Тем не менее она встала без единой жалобы и отправилась на Бейкер-стрит. Она и двух часов не простояла у корыта, когда от бессилия и усталости начала плакать.

Старая служанка вошла именно в тот момент, когда Катрин присела отдохнуть на несколько минут.

– Ты здесь не для того, чтобы лентяйничать, вставай и принимайся за работу, хозяин платит тебе не за то, чтобы ты воровала день у Господа Бога.

Катрин с усилием поднялась, ее руки дрожали, колени подгибались, словно были из желе. Служанка недовольно посмотрела на нее.

– Не привыкла работать, не так ли? – спросила она, и голос ее прозвучал немного приветливее.

– Нет, – призналась Катрин. – Я еще никогда не работала прачкой.

Служанка кивнула.

– Положи белье с вечера в раствор щелочи, тогда завтра утром работа пойдет легче и быстрее.

Она протянула Катрин маленькую баночку.

– Вот, – сказала она. – Это бараний жир, розами не пахнет, но помогает. Смажь им вечером свои руки.

– Спасибо, – сказала Катрин и улыбнулась. – Непременно это сделаю.

Служанка кивнула, пробормотала еще что-то и покинула комнату.

Два следующих дня прошли таким же образом, но Катрин никак не могла привыкнуть к тяжелой работе. Каждый вечер она еще более сгорбившаяся, чем накануне, приходила домой. Ее руки не выздоравливали, наоборот, маленькие трещины превратились в открытые раны с серыми бескровными краями. Ее ногти сломались почти до мяса, кожа воспалилась, и теперь уже ни масло, ни бараний жир не могли за ночь излечить ее рук.

По утрам со звоном церковного колокола она приходила в дом сэра Лонгленда. Сначала наполняла большие ушаты водой, добавляла туда щелочь и клала в раствор большие вещи для стирки. Целый день она стояла согнувшись, отстирывая нескончаемое количество скатертей, салфеток, посудных полотенец, платьев, рубашек, брюк, до тех пор пока кровь у нее снова не начинала сочиться из-под ногтей по пальцам.

Иногда после обеда она выходила во двор, чтобы немного погреться под солнцем. Она подставляла солнцу свою больную спину, плечи, но боль и сырость, казалось, пронизывали все ее кости и не позволяли себя прогнать. Ее прежде шелковистые волосы сбились в колтуны, кожа побледнела, а вокруг глаз были темные круги.

Когда она вечером шла домой, то едва волочила распухшие ноги, как если бы была старой женщиной. Склонив плечи и прижав руки к болевшей спине, она брела вдоль Бейкер-стрит в квартал ремесленников. По дороге она покупала немного дешевых продуктов: хлеб, сало, сыр и пару простых свечей, чтобы осветить их маленькую комнату.

Когда она наконец приходила домой, она торопилась поставить на стол скромный ужин к возвращению Кассиана с работы.

Накрыв стол, она расчесывала волосы, разглаживала свое платье и щипала свои бледные щеки, чтобы стать хоть немного красивее к приходу своего мужа.

Но сегодня ей было особенно тяжело. Она едва могла передвигать ноги. Глаза слезились и совсем покраснели от паров жгучей щелочи. Руки болели так, что она едва могла ими шевелить. Казалось, что на плечах у нее лежат тяжелые камни, и, кроме того, у нее было ощущение, что ее спина переломится, как только она попробует выпрямиться.

Она положила хлеб и сыр на стол, потом решила поменять воду в цветах, и в этот момент у нее закружилась голова.

Она прилегла на кровать, громко застонав при этом. «Только одну минуту, – подумала она, – я полежу, только одну маленькую минутку, чтобы отдохнуть, потом встану, расчешу волосы, сделаю щеки красными…»

Когда Кассиан пришел домой, она все еще спала. Ее дыхание было хриплым, как во время тяжелой простуды. Он присел на край постели, посмотрел на нее, и его сердце болезненно сжалось.

После их отъезда из Ноттингема прошли только две недели, и двух этих недель хватило, чтобы прекрасная юная и жизнерадостная леди Катрин превратилась в уставшую женщину средних лет. Она постарела и выглядела теперь не как восемнадцатилетняя девушка, а как женщина около тридцати. Кассиан вздохнул и тихо проговорил:

– Мне ни за что нельзя было привозить ее сюда, в монастыре ей было бы гораздо лучше, жизнь здесь убьет ее.

В его глазах стояли слезы, когда он понял, в каком жалком состоянии Катрин. «Ей нельзя больше идти стирать», – решил он. Он подумал о небольшой сумме денег, которую заработал за длинный день тяжелой работы в порту, и почувствовал собственную усталость.

Охотнее всего он прилег бы рядом с Катрин, однако он не позволил себе этого. Он же мужчина, он поклялся ей и себе заботиться о ней, как только сможет, и если он собирается исполнить свое обещание, то не должен позволять ей заниматься тяжелой работой прачки. Он обязан работать сам, еще дольше и еще тяжелее. Его плечо горело огнем, боль не утихала, наоборот, если он чуть двигал рукой, то у него возникало ощущение, словно тысячи ножей вонзаются в рану и дьявольски медленно поворачиваются в ней. Голова у него была тяжелой, губы покрылись трещинами, хотя на улице было тепло, но Кассиан мерз целый день – его била лихорадка. А к вечеру он замерз так сильно, что зубы у него невольно стучали, каждый мускул у него болел, болело все тело с ног до головы, и Кассиан знал, что эта боль не от усталости. Пульсирующая боль в ране на плече была просто невыносимой, даже малейшее движение причиняло страшные муки. Только сжав зубы, сумел он сегодня грузить тяжелые бочки с причала на палубу одного корабля.

Внезапно он вспомнил разговор, который услышал сегодня в порту. Два купца, наблюдавшие за тем, как идет погрузка на их корабле, говорили об Оливере Кромвеле.

– Его звезда начинает падать, парламентарии выражали недовольство, и Кромвелю ничего не оставалось, как распустить старый парламент и собрать новый, – сказал один.

Далее купцы говорили о том, что хоть Кромвель и занял Вестминстерский дворец, но все складывается так, что парламент будет распущен и скоро восстановят монархию.

– Нами не будет править ни король, ни Кромвель, ни парламент, – сказал другой купец и погладил себя по толстому животу. – Англия больше не королевство, а страна, во главе которой встанут военные, потому что так, как сейчас, дело больше не пойдет.

Хотя Кассиан напрягал все свои силы, чтобы катить бочки, он слышал каждое слово разговора.

«У Англии снова будет король, – подумал он с надеждой и счастьем. – И он обязательно вспомнит своих верных вассалов и вернет им то, что украл у них парламент».