Без малого четыре часа Витюля вводил меня во вкус сладкого ада парной. Пространщик дал нам неправдоподобно пушистый веник. Увы, под конец от березовых веток остались жалкие прутики. Распаренные, с кожей в листьях, словно модные обои, мы угомонились на деревянных скамьях предбанника и стали вкушать дары шилковского «кейса». Тонюсенькая его коробка вместила много такого, от чего у меня весело зачесался нос. Щедрой рукой Витюля на половинке газеты расставил две бутылки тягучего, в темном стекле, чешского пива, кусок розовеющего сала, банку кабачковой икры, изящную палочку «салями»…

С восторгом смотрел я на Шилкова. Теперь мне еще больше стало казаться, что у него твердый римский слепок лица — прямо вылитый Гай Юлий или Флакк. Виктора не слишком портил маленький изъян — глаза были немного «расцентрованы»: каждый из них так и норовил уставиться в «свою» сторону. Утаить черную зависть я не сумел.

— Ты что скуксился? — спросил Витюля, когда мне пришло в голову подначить его, а для затравки я изобразил скорбную мину.

— Открою тебе, Витя, роковую тайну: я родился под несчастливой звездой!

— Почему «под несчастливой»? — с набитым ртом про бубнил Виктор.

— Не понятно разве? — стал раскручивать сюжет укола я. — Угораздило меня стать участковым. Надо было к вам проситься.

— Это чтоб в баньку с баклажанной икрой ходить? — спросил не без иронии догадливый оперуполномоченный БХСС.

— Ладно, ладно, — покачал головой я, — только не надо мне доказывать, что здесь все перед тобой выплясывают из природного человеколюбия. Знаю эту публику…

— Между прочим, — изменившимся голосом, от которого у меня сердце екнуло, заговорил после паузы Шилков, — тут никому не известно, что я из милиции. К чему козырять этим? Надеюсь, ты не из тех голубчиков, которые надевают в гости «поплавок»? Товар лицом. Дескать, имей те в виду — я не осел, значок об окончании института на месте. Не люблю таких. А ты?

— Не люблю ездить в переполненных автобусах и выносить помойное ведро. Одинаково тошнит от этих занятий, — неопределенно пробормотал я, чувствуя, что основательно задет словами собеседника. Терпеть не могу подобных положений. Думаешь, как бы не покраснеть, и обязательно делаешься чуть светлее свежеразрезанной свеклы. До того неловко стало. Ни с того, ни с сего вдруг принялся болтать о Финике и злополучном кольце. Впрочем, об этом речь впереди. Надо же закольцевать «форменную» тему. Нет, не только из-за всего, о чем уже говорил, я исключительно по необходимости надеваю шинель или китель (судя по сезону). Если уж откровенно, то на первых порах я просто не «отходил» от приступов неиз- вестной врачам «болезни». Чудилось, что хулиганы и крикуны со всей округи собрались на мой участок и специально испытывают мои нервы. Раньше я и не представлял, сколько кругом может таиться опасностей, когда думаешь не об одном себе. А не думать нельзя, коль на тебе фуражка и погоны. Я появлялся на улице с каменной физиономией, но за этим официальным фасадом дрожмя дрожал заяц моего сердца. В душе я молился неизвестному богу не за мирных обывателей, а за хулиганов и скандалистов. Посидите дома смирно, внушал я им мысленно, а то придется волочить вас в отделение, шум поднимать.

Ребята убеждали, что к этой штуке скоро привыкаешь. Как и перестаешь видеть во всех нарушителей. Но у меня пока сложно. Уставал и устаю от нервного напряжения. Да и, наверное, не я, все-таки, один. Работа такая…

И, чтобы закончить с синдромом формы совсем, вспомню курьезный случай. Поручил я матушке сдать в химчистку только что полученные со склада брюки, китель, галифе… Три раза присылали оттуда уведомления: дескать, давно пора забирать вещи. Маме бумаги я не показывал, пока она сама, встревоженная неисполнительностью службы быта, не наведалась в чистку по собственной инициативе.

Вот пусть и толкуют, что главное — содержание, а форма — пустяк. Это смотря какая форма…

…Однажды мне пришлось стеречь от любопытных соседей бренные останки тихого самоубийцы. Добрых два часа, пока не прибыла опергруппа с медэкспертом. Он дал команду вынуть тело из петли. Не желаю никому испытать то, что испытал я, когда выполнял это задание. С детства до смерти боюсь покойников. Но куда было деваться?

Необходимость, суровая и непреклонная, делать любое дело самому — это не фунт изюма, а кое-что покрепче. За свою прежнюю жизнь я привык перекладывать груз моих забот на плечи близких и чужих людей. Как бы разделение труда: я рассуждаю, пописываю, а кто-то навоз возит, мусор руками собирает.

Честно ли так жить? И потом: неполнокровное бытие какое-то получается. Комнатное. А ведь страсть интересно узнать всю подноготную. Мне жизнь порой напоминает макет хитроумного механизма, вроде вечного двигателя. Причем какие-то его части выставлены напоказ для тугодумов, а самая сердцевина крепко запаена. Некоторые сведущие люди делают вид, что это содержимое им давно известно. Нам же приходится принимать их заявления на веру. Или лезть в тайники самим.

Узнал ли я в милиции о нашем мире доселе неведомое, совершил открытия? Пожалуй, нет. А может быть, да. Лучше изложу все в строгом соответствии с истиной, как и следует человеку закона. «Правду, одну только правду, ничего кроме правды». Только беда с этой правдой. Припечатанная к бумаге, она иногда выглядит довольно фальшиво. К тому же и память играет злую шутку — размывает остроту углов…

Но писать нужно. Если на то пошло, кто же про себя скажет, как не сам? Тут каждый специалист хоть куда…

ФИНИК И ДРУГИЕ

Шел я тогда со свидания. Настроение было кислое: не радовало зеленое пиршество природы и даже чистейший воздух першил комом в горле. Моя Санта-Мария показывала высокий класс дрессировки женихов. С некоторых пор Танька сильно переменилась: сбросила личину «своего парня» и теперь кокетничала со мной так, что кидало меня то в жар, то в холод раз по десять за вечер. Когда я уставал от перемены температур, то Татьяна дулась — я срывал ей представление. Мне было положено терпеть и терзаться. Веселенькое занятие! Слуга покорный! Один день она — сама любезность, другой — неприступнее швейцара модного ресторана, третий — загадочнее индийского факира.

Итак, рандеву наше трагически оборвалось. Сдерживая скупую мужскую слезу, я нащупывал остужающую сталь своего табельного оружия, стремясь покончить все счеты… Впрочем, о подобных вещах я думал, как о фантазии на тему страшной мести. Эх, попрыгала бы тогда Татьяна! Но стрельбу открывать мне, естественно, совсем не хотелось. Мираж мелькнул и растаял. Остался реальный вечер.

Не зная, куда податься, с невеселыми мыслями двигался я вдоль железнодорожной платформы, от которой густо пахло мазутом. Да, милиционеру тоже плохо бывает. Сесть бы в скорый поезд и укатить к черту на кулички. Опять несбыточные мечтания. На нашей станции останавливаются лишь электрички…

Обогнул подземный переход, вечно по вечерам зияющий черной пастью входа (хоть каждое утро лампочки вкручивай — к обеду обязательно исчезнут). Необъяснимая загадка нашего поселка. К сожалению, и ту я не раскусил. Не успел…

Прямо у шоссе с незапамятных времен притулилось маленькое кафе. Каких имен ему не придумывали! Мне больше других понравилось — «Три поросенка». Отпускали в «поросятах» сухое вино, и разные личности изнывали у дверей заведения даже после того, как оно закрывалось. В тот час картина тоже не радовала глаз, хуже того — толпа в пять-шесть человек затеяла на ночь глядя свалку. Задержались любители сухого, явно припозднились. Я сразу сообразил, что эта сердечная встреча добром не кончится. Осипшие голоса несут похабщину, кого бьют, кого растаскивают — понять совершенно невозможно. Устроили кучу малу и словно в узел их завязало. От сердечных переживаний в моей душе не осталось и следа.

В подобных ситуациях мудрый Чибис советовал не расторопничать. Схватка явно легкая, друг другу шишек наставят — не так уж и плохо. На будущее добрый урок будет, иногда это лучше всякой профилактической беседы. Утром явится такой «гусь» на работу с фонарем — засмеют…