Линкольн выбрался из машины.

— Дорога сегодня скользкая. Будьте осторожны.

— Хорошо. Да, Линкольн, и еще…

— Что?

— Мне сказали, в Огасте новый набор по программе реабилитации алкоголиков. Это хороший вариант для Дорин. Если только вы сможете уговорить ее.

— Я попытаюсь. Надеюсь, что-нибудь да получится.

Ему показалось, что в глазах судьи промелькнула жалость.

— Желаю удачи. Вы заслуживаете лучшего, Линкольн.

— Я справляюсь.

— Конечно. — И тут он понял, что это не жалость. В ее голосе звучало восхищение. — Вы один из немногих мужчин в этом мире, кто всегда со всем справляется.

У гроба стояла фотография госпожи Горацио — с нее улыбалась восемнадцатилетняя девушка, почти красавица. Ной никогда не считал учительницу биологии красивой и уж тем более не думал о том, что когда-то она была молодой. В его понимании Дороти Горацио появилась на этот свет уже в летах, а теперь, после смерти, такой и останется навечно.

В длинной очереди школьников он послушно плелся к гробу, мимо фотографии госпожи Горацио в ее прошлом воплощении, в образе живого человека, женщины. В его сознании это странно знакомое молодое лицо никак не вязалось с лишними килограммами, морщинами и седыми волосами. Сравнение поражало. Как и мысль о том, что на портрете она чуть старше Ноя. «Что происходит, когда мы стареем? — задавался он вопросом. — Куда уходит наше детство?»

Мальчик остановился перед гробом. Он был закрытым — к счастью; Ной сомневался в том, что сможет спокойно смотреть на мертвое лицо учительницы. Страшно было даже представить, как она выглядела под этой крышкой из красного дерева. Ему не особенно нравилась госпожа Горацио. Если честно, совсем не нравилась. Но сегодня, увидев ее мужа и взрослую дочь, рыдавших у гроба, он понял удивительную вещь: даже таких, как госпожа Горацио, любят в этом мире.

В полированной крышке гроба он увидел отражение собственного лица — спокойное и сосредоточенное. Эмоции были глубоко спрятаны под маской безразличия.

На предыдущих похоронах он не мог собраться.

Два года назад они с мамой, взявшись за руки, стояли и смотрели на папин гроб. Крышку сняли, и люди во время прощания могли видеть его худое лицо. Когда пришло время расходиться, Ной отказывался идти. Мама попыталась увести его, но он зарыдал: «Нельзя оставлять папу здесь! Вернись, вернись!»

Он сморгнул подступившие слезы и коснулся рукой гроба госпожи Горацио. Поверхность была гладкой и блестящей. Как у дорогой мебели.

Он вдруг осознал, что очередь перед ним рассеялась, а те, кто стоял сзади, ждали, когда он пройдет вперед. Он отошел от гроба, двинулся вдоль прохода и вышел из дверей морга.

На улице шел легкий снег, и холодные поцелуи снежинок приятно освежали пылающее лицо. Ной порадовался, что за ним не увязались репортеры. Весь день они ходили по пятам со своими диктофонами, рассчитывая услышать хотя бы фразу из уст мальчика, который не побоялся отнять пистолет у преступника. Из уст героя школы Нокс.

Смех, да и только.

Он стоял в сумерках напротив морга и, поеживаясь, наблюдал за тем, как из здания выходят люди. Каждый исполнял соответствующий погоде ритуал: оценивающе смотрел на небо, потом, вздрогнув, плотнее закутывался в пальто. Почти все жители городка пришли отдать последний долг, но он с трудом узнавал людей — в костюмах, галстуках и траурных платьях они выглядели совсем иначе. Никто не надел сегодня джинсов и фланелевых рубашек. Даже начальник полиции Келли был в строгом костюме и галстуке.

Ной наблюдал, как из дверей морга вышла Амелия Рейд. Она дышала часто и глубоко и даже прислонилась к стенке, будто бы за ней гнались и ей нужно было перевести дух.

По улице проехала машина, хрустя шинами по снежному насту.

Ной окликнул девочку:

— Амелия!

Она подняла удивленный взгляд и увидела его. Она заколебалась, глядя по сторонам, словно пыталась удостовериться в том, что переходить безопасно. Ной почувствовал, как забилось сильнее сердце, Амелия двинулась ему навстречу.

— Довольно мрачно там, — заметил он.

Она кивнула.

— Я больше не смогла это слушать. Боялась, что разревусь у всех на глазах.

И я тоже, подумал он, но не посмел признаться.

Они стояли в сумерках, не глядя друг на друга, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться. Оба подыскивали тему для разговора. Ной глубоко вздохнул и вдруг сказал:

— Ненавижу похороны. Они напоминают мне… — он запнулся.

— Мне они тоже напоминают о папиных похоронах, — тихо проговорила Амелия. И посмотрела в темнеющее небо, откуда сыпались снежные хлопья.

Уоррен Эмерсон шел по обочине дороги, и его ботинки с хрустом опускались на подмерзшую траву. Он был в ярко-оранжевом жилете и оранжевой кепке, но все равно морщился каждый раз, когда в лесу гремел выстрел. Ведь пули не различают цвета. Утро выдалось холодное, гораздо морознее, чем вчера, и его пальцы озябли в тонких шерстяных перчатках. Он сунул руки в карманы и продолжил свою утомительную прогулку, невзирая на холод и зная, что, пройдя километра два, он перестанет замечать его.

Уоррен уже тысячу раз ходил этим маршрутом, во все времена года, и без труда отсчитывал расстояние по хорошо знакомым ориентирам. Вот эта разрушенная каменная стена находится в четырехстах шагах от его дома. А от ветхого амбара Мюрреев его отделяло девятьсот пятьдесят шагов. Через две тысячи шагов, у поворота на шоссе Тодди-Пойнт, он уже знал, что прошел полпути. По мере приближения к городским окраинам ориентиры встречались все чаще. Так же, как и машины — то и дело легковушка или грузовик проносились мимо, разбрызгивая грязь.

Местные автолюбители редко притормаживали, предлагая подбросить до города. Летом было проще — туристы частенько подсаживали его к себе, для них Уоррен Эмерсон, плетущийся по дороге в своих сапогах и мешковатых брюках, был одушевленной частицей местного колорита. Они охотно останавливались и приглашали его в машину. В дороге они засыпали его бесконечными вопросами, всегда на одну и ту же тему: «А что местные делают здесь зимой?», «Вы всю жизнь здесь живете?», «А вы никогда не встречали Стивена Кинга?» Ответы Уоррена редко выходили за рамки привычных «да» или «нет», и эту словесную скупость туристы неизменно находили забавной. Они высаживали его у самого большого супермаркета в городе и так искренне махали ему руками, что можно было подумать, будто они прощаются с лучшим другом. Клевые ребята, эти туристы; каждую осень он с сожалением наблюдал, как они покидают город, сознавая, что впереди его ждут девять месяцев утомительной ходьбы по дороге, когда ни один водитель не остановится, чтобы подвезти.

Горожане боялись его.

Он часто думал так: если бы у него были водительские права, он не смог бы так равнодушно относиться к старикам. Но Уоррен не умел водить. У него был вполне приличный старый «Форд», который пылился в сарае, — отцовский автомобиль 1945 года выпуска, с малым пробегом — но Уоррен не мог им пользоваться. Это опасно и для него самого, и для окружающих. Таков приговор врачей.

Так что «Форд» по-прежнему стоял в сарае — вот уже пятьдесят лет — и блестел так же, как в тот день, когда отец поставил его туда. К хрому время относится милосердней, чем к человеческому лицу. Или к человеческому сердцу. «Я опасен и для себя, и для других».

Руки наконец начали согреваться.

Вынув их из карманов, Уоррен стал размахивать ими в такт ходьбе; сердце забилось чаще, а под шапкой выступил пот. Даже в самые морозные дни он не ощущал холода, если шел быстро и долго.

До города он обычно доходил в расстегнутой куртке и без шапки. Войдя в супермаркет «Кобб энд Моронгз», он почувствовал, что в зале нестерпимо жарко.

Как только за ним закрылась дверь, в магазине воцарилась тишина. Продавщица подняла голову и тут же отвернулась. Две женщины, стоявшие возле овощного прилавка, тотчас прекратили болтовню. Хотя никто не смотрел в его сторону, он чувствовал, что все внимание сосредоточилось на нем; Уоррен взял корзину и двинулся по рядам к секции консервов. Он наполнил корзину теми же банками, что каждую неделю. Кошачьи консервы. Чили с говядиной. Тунец. Кукуруза. Потом перешел к следующей полке за горохом и овсянкой, а оттуда — к овощному прилавку за сеткой лука.