Дзюнко усмехнулась:

— Да у него такой интерес к любой красивой женщине.

— И к тебе тоже?

— Ха-ха! Он такой бесцеремонный! Тат-тян все время на него злился.

— Этакий донжуан?

— Может, и так можно сказать, но скорее — неудовлетворенный тип. Он ведь холостяк. Источник тревоги для здешних мужей.

— Это в каком смысле?

— Он же дома работает. Весь день в Хинодэ сидит. А мужья на работу уходят. Вот их и жалит все время мысль: что там дома-то происходит?

— Такой любвеобильный?

— Ну не так, чтобы до назойливости. Мне-то самой такие манерные типчики очень не по душе.

— У него было что-то с Катагири-сан?

— Об этом лучше у Тамаки спросить. Прежде он часто сюда захаживал, довольно настойчив был. А потом — как ни придет, на Итами нарывается, а тот на него волком зыркает. Так что навязчивому ухажеру все труднее и трудней становилось. Тогда он сделал Тамаки почтальоном. Помните, Киндаити-сэнсэй, я вам по дороге говорила: здесь очень разные люди собрались.

В конце разговора ее спросили про «белое и черное», но ничего определенного она в этих словах найти не могла.

— Хорошо, теперь иди, а мы поговорим с Киёми.

Но Киёми категорически отказалась разговаривать одна. Девушка, которая совсем недавно фурией бросалась с обвинениями на Дзюнко, вдруг утратила весь свой гонор и превратилась в испуганного ребенка. Она упорно твердила, что без Дзюнко отвечать на вопросы не будет.

— Ну хорошо. Дзюнко, останься здесь.

Киёми успокоилась и приготовилась отвечать полиции.

— Когда ты получила это письмо?

— В ту субботу, после которой приняла лекарство, — значит, семнадцатого сентября получается. Я вернулась отсюда домой пообедать, а оно в прихожей под дверь просунуто было.

— Оно прямо так и было, без конверта?

— Да.

— Ты не знаешь, кто его подсунул?

Взгляд девочки стал злым. Некоторое время она молчала.

— Я… Сперва я вдруг подумала на Эномото.

— Эномото? — Тодороку припомнил не сразу. — А, это который рядом с тобой живет?

— Да.

— А почему ты решила, что это его рук дело?

— Потому что… Потому что он предостерегал меня, очень странные вещи говорил.

— Какие же?

— Говорил, что мне лучше съехать из этой квартиры.

— Вот как! Ты его спросила, почему он так говорит?

— Да.

— И что он ответил?

— Он сильно смутился и сказал, что у моего дяди семьи нет, а я уже взрослая. Вот почему.

— И что потом?

— Я не очень поняла и опять стала спрашивать, что он имеет в виду.

— Хм. И тогда?

— Ему очень неловко было, но он все-таки объяснил. Сказал, что мы с дядей не кровная родня. Раз тетя умерла, он мне совсем чужой получается. Сказал, что мы с дядей вдвоем живем, в маленькой квартирке за закрытыми дверьми, и люди это неправильно понять могут.

— Так-так. Что дальше?

— Я ужасно рассердилась. Сказала ему: ненавижу людей, которые могут такие гадости воображать! Если мужчина и женщина вместе живут, а ты сразу про них мерзости придумываешь, значит, ты не такой, как я считала! Сказала, что теперь вообще с ним дела иметь не буду!

— Когда это произошло? До того, как подсунули письмо?

— Гораздо раньше. Еще в середине июля. Как раз в тот вечер танцы по поводу праздника О-бон были.

— То есть больше, чем за месяц до письма?

— Да. И все же, когда я его читала… Читала, перечитывала… И поняла, что он тогда имел в виду. Подумала еще — ну точно, его рук дело! Но скоро обнаружила, что это не так.

— Как же ты это выяснила?

— Оказалось, он как раз тогда на Хоккайдо уезжал место для съемок выбирать.

Что же, алиби вполне убедительное.

— Какие-нибудь еще догадки у тебя были?

— Нет.

— А чем занимается твой дядя?

— Он учитель в старшей школе. Математику ведет.

— Ты рассказала ему?

— Нет.

— Почему?

— Он же школьный учитель. На редкость серьезный человек. Мне жалко его было.

— Дзюнко, а ты раньше видела это письмо?

— Да.

И Дзюнко подробно описала, что произошло после того, как Киёми приняла лекарство.

— Ты рассказала о письме господину Окабэ?

— Нет, я никому не рассказывала. Меня комендант Нэдзу предупредил, что об этом не надо говорить никому. Да я и сама так думала.

— Значит, дядя до сих пор не знает о причине твоей попытки самоубийства?

— Да.

— Это очень мучает его, а теперь рассказать тем более невозможно. И Киёми тоже просит, чтоб ему не говорили.

— Киёми-тян, — вступил в разговор Киндаити Коскэ. — А здешняя хозяйка знала причину?

— Нет, наверное.

Дзюнко добавила:

— Она меня очень подробно расспрашивала, а потом сама заключила, что это неуравновешенность, связанная с переходным возрастом.

— Киёми-тян, а почему ты решила покончить с собой?

Тодороку задал свой вопрос очень сердечно.

Киёми замешкалась, но потом достаточно твердым голосом принялась объяснять свое состояние:

— Я же сперва думала, что это проделка Эномото, а потом узнала, что его в тот день в Токио не было. Получалось, это кто-то другой сделал. И я решила, что Эномото меня тогда предупреждал, потому что он сам такое прочел.

— Понятно. И что?

— Выходило, что прочитавших уже как минимум двое, Эномото и тот, другой. Но ведь после того разговора больше месяца прошло, а вдруг за это время здесь уже много таких писем набросали?

— Ясно.

— Я когда до этого места додумала, мне так стыдно стало, сил нет! И тоскливо. Будто я одна-одинешенька. И тогда мне захотелось умереть.

Существует множество теорий, посвященных психологии послевоенных мальчиков и девочек. По мнению взрослых, дети без конкретных причин сами обрывают свою жизнь, чтобы сделать кому-то больно. При наличии самых правдоподобных толкований всегда находится немало примеров, когда диагноз сводится к единственному заключению: причины неясны. По сравнению с такими случаями психологические причины, толкнувшие Киёми к попытке самоубийства, вполне очевидны: девочка ощущала себя безгранично одинокой и погрузилась в черную меланхолию.

— Так ты не знаешь, кто мог сделать такую гадость?

— Нет, совершенно. Вот только…

— Только? Что — «только»?

— Эта история… То гадкое письмо и это убийство… Они, наверное, как-то связаны?

— В этом мы сейчас и разбираемся. Письмо пока оставим. А относительно убийства у тебя есть какие-то предположения?

Киёми помедлила:

— Во сколько была убита хозяйка?

— Пока точно не известно, а почему ты спрашиваешь?

— Я была здесь примерно до девяти вечера.

Все ошеломленно уставилась на Киёми. Больше всех была потрясена Дзюнко.

— Как! Значит, когда я сюда примчалась, ты была где-то здесь?

— Нет, я пришла позже, мы с тобой разминулись. Хозяйка мне ничего не рассказала, и я только потом от Кавамуры-сан узнала.

— Киёми! — в голосе Тодороку звучала строгость. — А зачем ты сюда приходила?

— Тут заказ был, жакет сшить, и заказчица меня торопила. Машинка у меня дома есть, но дядя в пять утра поднимается, чтобы к занятиям готовиться, поэтому, когда у него нет вечерних часов, он в полдевятого — девять уже ложится. А я тогда сюда прихожу строчить.

— Аа, ну-ну. Так во сколько ты пришла?

— Между половиной девятого и девятью.

— Минуточку! — вмешался Ямакава. — Ты с какого входа вошла?

— Ателье было уже закрыто, я с задней двери заходила.

— Там было открыто?

— Нет, меня хозяйка впустила.

— Как она выглядела?

— Ну, теперь-то… Хотя нет, она мне и тогда показалось странной.

— В каком смысле?

— Не знаю, как объяснить. Хотя Дзюнко меня поймет. Дело в том, что, когда у нее было дурное настроение, она это никак не показывала, вот только взгляд у нее при этом останавливался.

— Ой, точно! Мы ее тогда прямо боялись.

— Киёми, так ты именно это имела в виду?

— Да.

— А чем она занималась, когда ты пришла?

— У нее на раскроечном столе иностранные журналы мод лежали раскрытые.