— Скажите, а как долго он не работал перед арестом?

— Так я же не знаю точно, когда он работал, а когда не работал. Просто я потом вспомнила, что он больше бывал дома, что он там не обедал, а привозили домой обед. А сколько это продолжалось, я точно не знаю, я же не думала, что такое получится. Он еще меня успокаивал: «Ты учи, учи русский. Потом я поеду в Испанию, ты поедешь со мной переводчицей».

— Он собирался обратно в Испанию?

— Видимо, да. Первое время, видимо, да. Он думал, что еще раз поедет кончать войну, или хотел меня успокоить. Как маленького ребенка. Не знаю. И он мне написал на бумажке: «Учи, учи русский, будешь ударницей учебы».

— Когда арестовали Яна Берзина?

— В ночь с 28 на 29 ноября. Точно. Часа в два-три. Я уснула в час ночи... Ночью, когда пришли за ним, той ночью мы спокойно легли спать, и я ничего не знала. А он всегда долго читал у себя в кабинете. Я всегда слышала, когда он ключом открывал дверь, и всегда кричала: «Папа!», а он отвечал «Мама!» Это у нас было так всегда, все время. А в ту ночь они открыли дверь сами, я не слышала звонка[40]. Он дома был. «Папа, что такое?» — я спросила, а он мне сказал по-испански «para mi». Вы испанский не знаете? Если бы он сказал «а рог mi» это «за мной», а он сказал «para mi» — «для меня», «ко мне». Я просто удивилась, почему они в спальне, а не в кабинете. Единственные последние его слова услышана: «Папиросы можно?» Они говорят: «Можно». Это последние его слова, которые я слышала: «Папиросы можно?» Потом двое мне сказали: «Вставай, гражданка, вставай!» Ну, я встала. Смотрю, где он? Его нет. Пошла в комнату к Андрею. А Андрей говорит: «Арестовали папу. Вот и все. Его нет больше».

— Как вел себя Андрей?

— Ничего он больше не сказал. Ни слова. Он был очень сдержанный мальчик, как я потом поняла. Весь в отца.

— Вы еще не сказали об обыске. Об обыске что-нибудь помните?

— Они просто все опечатали. Они опечатали спальню, кабинет, комнату Андрея. И нас вдвоем переселили в столовую. А обыск они не делали, забрали просто все, что было...

— А что они забрали?

— Все. А потом одежду и кое-какие вещи мне вернули.

— Ваши вещи?

— И его вещи тоже вернули, кое-что.

— А когда вернули его вещи, не помните? Через какой срок?

— Короткий срок. Я еще жила в этом доме, в этой квартире я еще жила. Потом пришли, забрали все из библиотеки. Еще деньги взяли, пять тысяч рублей было в шкафу. У нас была совершенно новая мебель: трельяж, диван и два кресла, очень красивые, темно-синего цвета. Это забрали. Забрали буфет из столовой. Я вытащила из буфета корзиночку с ложками, вилками, поставила на стол, чтобы освободить буфет, потом пришла, а корзиночки нет. Оставили два прибора, которыми пользовались мы с Андреем. Книги не вернули ни одной. Правда, там был испанско-русский словарь. Я попросила — это вернули. Я потом отдала его в Ригу в музей: там было подписано «Гришин» везде.

— Как долго вы жили в этой квартире?

— Меня через несколько месяцев переселили в другой подъезд в этом же доме, а Андрею дали еще где-то маленькую комнату. А весной 39-го мне дали 15-метровую комнату на Кировской. Там было пять семей. Я — шестая...

— А передачу можно было ему носить или нет? Наверное, нет.

— Я хотела идти узнать, а мне сказали, поскольку вы не понимаете по-русски, пусть придет тот, кто понимает. Тогда меня взяли на машине и привезли туда, на Дзержинскую. Поднялись наверх. Там мужчина, фамилия его, если правильно мне назвали, — Фриновский[41]. Не знаю, правильно или нет. У него три... эти самые...

— Кубари, шпалы, ромбы?

— Не помню. Три штуки были. Боюсь вас обмануть. И меня все спрашивали и спрашивали. Потом я говорю: «Жив он, я буду ждать, если нет, то я хочу домой в Испанию». А он сказал: «Нет его. Нет уже. Нету». Так мне сказали.

— Когда это было?

— Это было... Я жила еще на старой квартире нашей.

— То есть еще в 37-м году?

— В конце 37-го или в начале 38-го...

— А он был жив до 29 июля 1938 года!

— Я же не знала. Мне сказали, что его нет в живых, что я одна, делай что хочешь, но в Испанию сейчас нельзя. Когда можно будет, мы тебе скажем. Я спрашивала в НКВД, можно узнать, где он похоронен. Нет, говорят, нельзя. Там какие-то братские могилы, а где — неизвестно.

— А кто к вам приходил из НКВД?

— Черняев. Это человек, который опекал меня, видимо. Если мне куда-нибудь нужно было, он приходил.

— Вы звонили ему?

— Потом уже у меня появился телефон. А сначала он пришел сам и дал мне свой телефон: «Если тебе нужно что-то, вот, звони мне».

— А как долго Черняев вас опекал?

— Пока я не вышла замуж. Опекал он меня не по своей воле. Это ему задание такое дали в НКВД. Потом я стала звонить, мне сказали: «Нет его больше».

— И никогда вас не вызывали на какие-то беседы, не задавали никаких вопросов, жизнь текла нормально?

— Мне сказали, ты свободна и можешь делать все, что хочешь. Замуж захочешь выйти — пожалуйста. А потом, когда уже кончилась война в Испании, в НКВД мне сказали: «Мы можем тебя отправить домой». Я говорю: «Сейчас я не могу ехать», потому что я хлопотала, чтобы мои сестры приехали сюда... Через Кремль я подала заявление и просила разрешить сестрам приехать: они попали во Франции в концлагерь. Ворошилов обещал помочь. И мои две сестры приехали в конце 39-го. Поэтому, когда мне сказали: если хочешь, можешь ехать, я сказала — теперь не хочу. Я хлопочу насчет сестер, чтобы им разрешили сюда приехать. Куда мне ехать?

— А сестры как долго оставались в СССР?

— Они и сейчас живут здесь. Вышли замуж. Сейчас обе — вдовы. ...С Андреем случайно встретилась на Кировской. Я его пригласила к себе, угостила кофе. «Приходи, вот ты знаешь, где я живу, приходи». — «Хорошо, хорошо». Больше не приходил. Потом война, 1941-й год...

— Вам неизвестно, когда он ушел добровольцем в армию?

— Нет, ничего не знаю.

— И где погиб? Мне говорили латыши, что он сражался в Латышской дивизии и пал смертью храбрых. Ему было 18 лет...

— Не знаю, не знаю... Он был хороший мальчик... Вы напишете о нем, о Яне Карловиче?

Я расскажу все, что знаю, о смерти командарма невидимого фронта. Потому что перестройкой и гласностью с этой темы сняты все прежние запреты. Потому что мы отказались наконец от сокрытия правды, сверхсекретности. Никогда впредь не будем мы путать военную, государственную тайну с засекречиванием ошибок и преступлений сталинщины. Десталинизация — сегодня острие перестройки, свидетельство очищения и покаяния...

Пусть заключительные главы «Командарма невидимого фронта» станут реквиемом Яну Берзину.

ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ НА ЛУБЯНКЕ

Начальник Разведывательного управления РККА армейский комиссар второго ранга Ян Карлович Берзин был арестован в ночь на 29 ноября 1937 года как «враг народа». Группу ареста возглавлял полковник государственной безопасности. Берзина везли в тюрьму. Везли на «эмке». Полковник сидел рядом с водителем, двое «ассистентов» в форме НКВД с пистолетами в руках — на заднем сиденье справа и слева от арестованного. Проехали мимо Кремля, по улице 25-го Октября. Наверное, вспомнил «враг народа» ту памятную ночь, когда брал он Зимний...

Вход через первый подъезд по звонку, через могучие створки двери. Не дверь, а пасть дракона. Полковник исчез. «Ассистенты» провели арестованного в зал ожидания с десятком боксов в два ряда. Бокс — коробка, точнее, клетка со столиком и стулом.

Входят двое в белых халатах. Но язык показать не просят, градусник не ставят.

— Раздевайтесь!

Берзин раздевается догола. Содержимое карманов вываливают на стол, тщательно, заученно обыскивают всю одежду, хромовые сапоги. Ощупывают с пристрастием и голое тело, словно имеют дело с контрабандистом в таможне. Царские каратели и жандармы были гораздо менее дотошными. Составляют опись. Велят Берзину подписать ее. Забирают все, что было в карманах, в том числе лекарства. «Белые халаты» передают арестованного дежурному лейтенанту НКВД. Дежурный уводит бывшего командарма невидимого фронта по длинным гулким коридорам во внутреннюю тюрьму Лубянки. Запирает в крохотной одиночной камере с железной койкой и «иудиным глазом» — смотровым глазком в двери.