Я взял бутылку коньяка, два стакана, лимон и сел за его столик.

— Ты не понял, брат, — сказал я ему, — она тебя в гости зовет. Растеклась, как варенье по блюдцу.

Он поднял на меня взгляд глубоких, как впадина в океане глаз и опять вздохнул.

— Да ну ее, — сказал он устало, как, наверное, когда-то говорил мой красавец-дедушка и как никогда не вздыхать мне, его страшноватому внуку. — Я понял…

Теперь я уже знал, как мне жить дальше. Мне стало вдруг так легко на душе, будто я опять маленький мальчик, будто у меня опять есть папа и дедушка. Будто страна у меня сильная и большая, нет этой сраной войны, а у меня самого только хорошее впереди.

Я налил себе и ему по полному стакану замечательного дагестанского коньяка. Он принял его, как будто мы с ним давно знакомы и как будто мы с ним большие друзья. Стакан в его огрубевшей в соленых ветрах руке неуловимо дрогнул, коньяк плеснулся на стол, и мне показалось, что мой новый друг уже несколько выпивши, я присмотрелся, по морде не скажешь, вот что значит настоящий морской офицер! И дедуля мой был тоже, значит, такой.

Боже мой, как же я их всех, оказывается, люблю. Как хорошо, если бы их было так много, чтоб стояли ряды, без конца и без края, из красивых, сильных и надежных ребят в морской офицерской форме. Сказал бы мне кто сейчас, лопни за них и умри, честное слово, тут же бы лопнул.

— Сашку неделю искали, — поделился кап-три. — Ну, туман, н у, ночь, я все понимаю, опять же — мористо, но вертолет-то упал в трехстах метрах от БПК. А Сашка мне кореш, если б не он, меня бы крабы уже четыре года, как ели… Б…, когда кончится этот бардак?! Чего этот подполковник не телится… пехота, блин, КГБ…

— За флот, — сказал я ему.

— За флот, — ответил капитан третьего ранга Горбенко, — красу и гордость России, — и заплакал, будто и он ощутил себя маленьким мальчиком, которому еще можно плакать.

22 июня 91-го года, в последней раз при большой и безнадежно больной стране, я, в то время студент четвертого курса университета, провожал дедушку к мемориалу. Ему было уже за 80, он еле ходил. Я шел, брезгливо ощущая его сухонькую ладошку у себя под локтем, и скучал, думая, сейчас эти старые пердуны будут переливать из пустого в порожнее и хвалиться подвигами, которые не совершали. Я был молодой и острый на ум студент, я был убежден, все герои погибли в первые дни, а остались засранцы и трусы. Маршал Ахромеев — гавнюк, украл у казны холодильник «ЗИЛ», как говорила тогда пламенный трибун красотка Памфилова, борец за социальную справедливость. Мне заранее было стыдно за дедушку и за те глупости, которые я сейчас услышу.

Дедушка встал у памятника, проморгался слезящимися глазами и сказал народу, что он помнит страх, который охватил его, когда началась война, вот что он помнит главным образом…

Это сказал мой дедушка, который кем только не был в ту войну: и катерником, и морским пехотинцем-десантником, и захватывал острова в Финском заливе и сдавал их, и снова захватывал. Бабушка три раза получала на него похоронки, и три раза он оставался живым, только сильно израненным и один раз потерянным. Пиджак, если он навешивал на него свои ордена и медали, становился тяжелее на два килограмма.

И стыд, что у него есть этот страх, сказал тогда дедушка.

И страх, что товарищи, не дай Бог, узнают, что он боится…

Я тогда отошел за деревья, меня душили и очищали слезы, я радовался за дедушку и гордился им.

Я подумал, наверное, такие же слезы очищают сейчас Горбенко. Слезы о тоске по хорошему очищают душу, подумал я.

Все-таки Бог любил нас и для чего-то берег, думал я, глядя сейчас на Горбенко, так похожего на моего любимого старика… Вспомним хотя бы Таллинн — моей бабушке 21 год, папе 9 месяцев, дедушка где-то плавает на торпедном катере, защищая, кажется, о. Сааремаа, там наши морские летчики устраивали аэродром, чтобы взлетать с него на Берлин.

Уходя на задание, дед попросил товарищей не забыть о его семье, когда они будут эвакуировать свои семьи на «большую землю». Товарищи обещали, и дедушка строго наказал жене никуда не бегать, сидеть дома и ждать, когда за ней заедут на казенной машине.

Бабушка была скромной сельской учительницей начальных классов и ждала до тех пор, пока ей вдруг не показалось, что ждать уже нечего. Она подождала еще часок, потом взяла папу на руки и побежала в Кадриорг, за которым в Таллинне порт. Она говорила, Колинька такой глупый был, такой глупый, кругом война, какие-то пушки как-то странно хлопают невдалеке, потом она узнала, что это прорвались немецкие танки и уже въезжали в город как раз с ее стороны, самолеты бомбят порт, с чердаков местные жители почему-то стреляют по нам, улицы пусты, двери закрыты, спрятаться негде, а он, мой маленький дурачок, хохочет себе, закатывается.

Оказалось, папа не был таким дурачком, это дедушка бежал за ними, догонял жену с сыном, а папа думал, что это такая замечательная игра. Дедушкины товарищи, действительно, забыли про его семью, и уже полдня, как из порта ушел последний транспорт. Но, к счастью, был забыт еще один очень важный предмет — сейф с документами в штабе флота, и папин торпедный катер послали за ним.

Пока краснофлотцы грузили тяжеленную бронированную махину в какой-то брошенный грузовик, чтобы доставить его на пирс, дедушка решил сбегать домой, посмотреть, не оставила ли Настенька в спешке что-нибудь очень важное, например, паспорт. Подбегая к дому, он увидел вдалеке жену, которая уже вбегала в парк Кадриорг, и сына на ее руках с головою, обращенной к нему. Он очень удивился и побежал вдогонку.

Дедушка не обиделся на своих товарищей — во-первых, потому что хорошо понимал, в таких условиях все можно забыть. Во-вторых, он не мог не быть благодарен им — тот госпитальный транспорт, расписанный большими красными крестами в белых кругах, на котором эвакуировались раненые и на который захватили офицерские семьи, был торпедирован подводной лодкой, добит самолетами, с него практически никто не спасся, и папины товарищи вмиг осиротели.

Да, Бог, несомненно, любил нас тогда, любит ли он сейчас?

Чтобы не смущать Горбенко, я взял в руки бутылку и стал изучать наклейку. Коньяк был кизлярского завода. В моей зоне сидел осетин, он говорил: надо брать именно кизлярский коньяк, это настоящий коньяк, остальные разливы — говно, те заводы приватизировали дети его друга, настоящие суки и проходимцы. Коньяк, действительно, был неплохим.

Желая угодить красивому офицеру, буфетчица, приглашавшая его к себе домой пить настоящий кофе, пощелкала по программам и угодила — по НТВ заканчивался репортаж с американского авианосца. Горбенко застыл, как породистая и натасканная охотничья собака, которая ждет, когда крикнут «Пиль!»

У американских моряков тоже, оказывается, большая проблема: если они станут жирнее на 20 %, чем им положено Уставом корабельной службы, их отстраняют от службы, и плакали их денежки — так что выбирайте, ребятки: или 8 лишних гамбургеров и сидите на берегу, пока не похудеете, или 800 ежемесячных баксов плюс к основному окладу вместе с туристической прогулкой к берегам Ирака.

— Я знаю этот дерьмовый форт, — как-то вдруг опьянев, сказал мой кореш Славик Горбенко, — он у меня на перфокарте заложен, в двенадцать-ноль приду на борт, возьму у помполита второй ключ, заведу комп, и больше в мире не будет проблем, я тебе, Толян, обещаю.

— Не, Славик, нельзя, — почему-то возражал я, хотя мне нравился его нескрываемый патриотизм и в душе сильно хотелось, чтобы, наконец, кто-то очень крутой шандарахнул по беспредельным американам, чего они никому не дают жить, что за суета во вселенском масштабе, сегодня не нравится тебе Хусейн, завтра не понравится Путин, значит, завтра нас будешь выстраивать? Всех бы тупых ко мне на зону, мои пацаны популярно бы объяснили, что такое хорошо, а что такое плохо. И как надо жить в коллективе. Но Славику я сказал: — Ты — моряк, ты — не Бог… твое дело — маленькие проблемы, Его — Большие…