— Миссис Пайн, это не Кэти вот здесь, на снимке, в переднем ряду? Девочка с темными волосами?

— Это Сью Кушье. Кэти иногда баловалась с моим аккордеоном, но ни в каком ансамбле не играла. Они были лучшие подруги, она и Сью.

— Теперь припоминаю. Я с ней беседовал в школе. Рассказывала, что они с ней занимались главным образом тем, что смотрели канал «Больше музыки». Записывали любимые песни на видео.

— Сью неплохо поет. Кэти хотела быть как она.

— Кэти не занималась музыкой? Не брала уроки?

— Нет. Но хотела быть у них в ансамбле, это уж точно.

Они смотрели на фото — отражение былых надежд. На картину будущего, которое теперь уже никогда не станет реальностью.

7

После резервации Кардинал свернул налево и двинулся на север, к больнице Онтарио. Достижения фармацевтики наряду с сокращением правительственного финансирования опустошили целые флигели отделения психиатрии. Морг служил одновременно коронерской лабораторией. Но Кардинал приехал не к Барнхаусу.

— Сегодня ей намного лучше, — сказала палатная сестра. — Она стала спать по ночам, принимает лекарства, так что, видимо, со временем состояние ее стабилизируется. Но это, конечно, только мое мнение. Доктор Синглтон на обходе, вернется через час, если вы хотели с ним поговорить.

— Нет, не беспокойтесь. Где она?

— На зимней веранде. Через двойные двери, а потом…

— Спасибо. Я знаю, где это.

Кардинал думал, что она по-прежнему утопает в слишком большом для нее махровом халате, однако сейчас Кэтрин Кардинал была в джинсах и красном свитере, которые он сам для нее укладывал. Подперев рукой подбородок, она сгорбилась в кресле у окна, созерцая снежный пейзаж и далекую березовую рощицу.

— Привет, любимая. Я был в резервации. Вот решил на обратном пути заскочить.

Она даже не взглянула на него. Во время обострения визуальный контакт был для нее мучителен.

— Вряд ли ты приехал меня отсюда забрать.

— Пока еще нет, детка. Мы должны это обсудить с врачом.

Подойдя ближе, он увидел, что губы у нее подкрашены неровно и один глаз подведен сильнее, чем другой. Кэтрин Кардинал, когда чувствовала себя хорошо, была милой, прелестной женщиной: соломенные волосы, большие ласковые глаза и совершенно беззвучное хихиканье, на которое Кардинал так любил ее подбивать. Слишком редко я делаю так, чтобы она засмеялась, частенько думал он. Я должен бы доставлять ей больше радости. Но когда у нее началось нынешнее ухудшение, он занимался расследованием краж и сам почти все время пребывал в скверном расположении духа. Тоже мне, помощничек.

— Ты неплохо выглядишь, Кэтрин. Думаю, долго ты тут не пробудешь.

Ее правая рука безостановочно двигалась, выводя указательным пальцем новые и новые кружочки на ручке кресла.

— Я знаю, я — ведьма, со мной тяжело жить. Я бы давно себя убила, но… — Она осеклась, не отрывая взгляда от окна. — Но это ведь не значит, что у меня безумные идеи. Я не из тех, кто… Вот дерьмо. Сбилась с мысли.

Бранное слово и упорные, маниакальные движения руки по кругу были плохим признаком. В нормальном состоянии Кэтрин так не выражалась.

— Какая мерзость, — с горечью произнесла она. — Даже фразу закончить не могу.

В этом были виноваты лекарства, которые дробили ее мысли на мелкие кусочки. Видимо, потому-то они и считались эффективным средством — прерывали цепочки ассоциаций, бредовых идей. Правда, Кардинал все равно чувствовал горячую струю гнева, бурлившую в душе жены, сметавшую все на своем пути, как поток в половодье. Теперь она рисовала безостановочные круги уже обеими руками.

— У Келли все хорошо, — жизнерадостно сообщил он. — Судя по голосу, она просто влюбилась в свою преподавательницу рисования. Та в восторге, что девочка приехала.

Кэтрин посмотрела в пол, медленно покачала головой. Нет уж, спасибо, не надо мне никаких хороших новостей.

— Скоро тебе станет лучше, — мягко сказал Кардинал. — Мне просто вдруг захотелось тебя повидать, так, ни с того ни с сего. Думал, может, поболтаем. Я не хотел тебя расстраивать.

Он увидел, что Кэтрин на глазах мрачнеет. Голова поникла, одной рукой она, как козырьком, прикрыла глаза.

— Послушай, Кэт, детка. Ты поправишься. Я знаю, сейчас тебе кажется, что это невозможно, что никогда больше ничего не наладится, но мы же раньше с этим справлялись, справимся и теперь.

Многие думают, что депрессия — это просто ощущение грусти, и в легких случаях, наверное, так оно и есть. Но разве можно сравнить, скажем, расставание, вызывающее слезы, или чувство утраты и эти мощные, опустошающие приступы тоски, которые мучают Кэтрин.

— Как будто в меня что-то вселилось, — рассказывала она ему. — Это как черные клубы какого-то газа, которые в тебя проникают. Это уничтожает всякую надежду. Убивает всякую радость.

«Убивает всякую радость». Эти ее слова он никогда не забудет.

— Не надо так, — уговаривал он теперь. — Кэтрин… Ну пожалуйста, милая. Успокойся.

Он положил ей руку на колено и не дождался ни малейшего отклика. Он знал, что в сумятице мыслей у нее сейчас сильнее всего — отвращение к себе самой. Она признавалась ему:

— Вдруг оказывается, что я не могу дышать. Из комнаты выкачали весь воздух, и меня давит, давит. А хуже всего — сознавать, на какую ничтожную жизнь обречена. Я же к тебе прикована, как камень. И тяну тебя на дно, все глубже и глубже. Ты должен меня ненавидеть. Я сама себя ненавижу.

Но сейчас она ничего не говорила, просто оставалась неподвижной, с мучительно наклоненной вперед головой.

Три месяца назад Кэтрин была веселой и приветливой, и это было ее нормальное состояние. Но постепенно, как это часто бывало зимой, жизнерадостность сменилась манией. Она стала заговаривать о переезде в Оттаву, и это у нее стало единственной темой. Внезапно ей срочно понадобилось встретиться с премьер-министром, она должна была сделать важное заявление в парламенте, объяснить политикам, что надо сделать, чтобы спасти страну, спасти Квебек. Ничто не могло отвлечь ее от сумасбродных мыслей. Начиналось это с утра, во время завтрака, и прекращалось лишь ночью, когда она засыпала. Кардинал думал, что так он и сам спятит. Затем идеи Кэтрин обрели межпланетный масштаб. Она стала толковать о НАСА, о безотлагательных исследованиях, о колонизации космоса. Три ночи подряд она не спала, безостановочно делая записи в дневнике. Потом пришел телефонный счет на триста долларов за переговоры с Оттавой и Хьюстоном [3].

Наконец, на четвертый день она рухнула, подобно самолету с отказавшим двигателем. Неделю пролежала в постели, с опущенными шторами. Однажды в три часа ночи Кардинал проснулся, услышав свое имя: она его звала. Он обнаружил ее сидящей на краю ванны. Шкафчик с лекарствами был открыт, ряды упаковок с таблетками (само по себе ни одно из этих лекарств, в общем-то, не было смертельным) ждали своего часа.

— Думаю, лучше мне лечь в больницу, — вот и все, что она сказала. В тот момент Кардинал счел это добрым знаком: раньше она никогда не просила о помощи.

И вот он сидит рядом с женой на жаркой веранде, смущенный глубиной ее тоски и отчаяния. Он еще раз попробовал ее разговорить, но она продолжала хранить молчание. Он обнял ее: было такое чувство, будто он обнимает деревяшку. Ее волосы слабо пахли чем-то животным.

Вошла сиделка с таблеткой и соком в бумажном стаканчике. Поскольку Кэтрин никак не отреагировала на ее уговоры, сиделка ушла и вернулась со шприцем. Спустя пять минут Кэтрин спала в объятиях мужа.

Первые дни всегда проходят тяжело, уверял себя Кардинал, спускаясь на лифте. За несколько дней нервы ей успокоят, и это непрестанное отвращение к себе ослабнет. Когда это случится, она станет… какой? Печальной, предположил он. Ей будет стыдно. Вымотанной, истощенной, полной печали и стыда — вот какой она будет. Но она хотя бы будет при этом жить в реальном мире. Кэтрин была для него как Калифорния: солнечный свет, вино, синий океан, но помешательство прошло по ней словно горный разлом, и Кардинал все время страшился, что когда-нибудь тектоническая трещина окончательно расколет их жизнь, лишив обоих всякой надежды на спасение.