Вдруг вспомнились глаза — голубые, холодные, с острым сверлящим взором, длинные пальцы, все время в движении, как щупальца…
И словно вырванный молнией из ночного мрака, возник перед взором Виткевича туркмен в Оренбургской чайхане.
«Не может быть. Таинственный туркмен, старик-погонщик верблюдов и вдруг… чистокровный бритт! Вот разгадка тайны», — пронеслось в голове Яна…
«Туркмен» почувствовал себя не очень уверенно под взглядом Виткевича, передернул плечами и, наконец, раскрыл рот, чтобы сказать, обращаясь к русским:
— Я восхищен, я потрясен: древняя Москва, священный Кремль… Я здесь в сердце матушки России…
— Ваш соотечественник, капитан Конноли, — сказал Салтыков, — кстати, я с ним знаком, в Лондоне виделись; да, так капитан Конноли, побывавши в Москве, обругал «древнюю священную столицу»…
Джеймсон выдавил на лице кривую улыбку, а Уильямс энергично замотал головой:
— Артур Конноли мой друг, мы вместе учились в Эддискомбе… Он любит Россию, он мне много говорил о ней, о Москве.
Виткевич усмехнулся. Уильямс еще горячее продолжал:
— Россия и Англия! Как много у них общего: ваш Кремль, наш Тоуэр…
После завтрака, вернувшись в свой номер, Виткевич сказал Салтыкову, что этот Уильямс — опаснейший британский тайный агент…
— Мне кажется, он за мной охотился там, в пустынных степях Туркестана. И вот судьба свела нас в Москве. Ну, теперь он от меня не отстанет…
8
В Петербурге Николай читал депешу Поццо ди Бор-го о «систематической враждебности против России», составляющей сущность политики Пальмерстона. Нессельроде сопроводил депешу своей докладной запиской, в которой доказывал, что Поццо ди Борго видит положение в чрезмерно мрачном свете.
Царь написал на записке;
«Я разделяю ваше мнение, мой любезный друг, но полезно быть осторожным, и если сумасшествие — ибо это так — довело бы Англию до желания вступить в бой с моими войсками в пустынях Персии, я уповаю на бога и на храбрость наших войск, чтобы заставить их в этом раскаяться».
Затем Нессельроде представил Николаю депешу Дюгамеля о прибытии в Тегеран посла из Кабула с письмом Дост Мухаммеда к русскому императору. Это было то самое письмо, о котором сообщал еще раньше Виткевич и текст которого уже знаком читателю.
Прочтя перевод письма Дост Мухаммеда, царь недовольно его отбросил:
— Вот что натворил этот Симонич! Помогать эмиру мы не можем, и нас назовут предателями на всех базарах в Персии, повсюду будут кричать, что мы обманщики эмира…
Нессельроде вставил, что престиж России и императора высок и ничто ©го не поколеблет, тем более неосторожные действия одного казачьего офицера, к тому же поляка…
Николай только что утвердил приговор о ссылке в Оренбург в рядовые поляка Середняцкого, который вел тайную переписку с польскими эмигрантами в Лондоне. При напоминании, что Виткевич поляк, он поморщился.
— А вы полагаете, что он нарочито так поступил? Неселльроде неопределенно развел руками.
— От поляка всего можно ожидать. Я сам выясню… А что из Парижа слышно?
— Твердого министерства все нет, один кабинет сменяется другим.
— Анархия и не прекратится, если король за ум не возьмется! Да куда ему, он сам из баррикад взошел на тром. Из Лондона курьер был?
— Только что прибыл, привез новость чрезвычайную: правительство пало!
— Давно пора!
Николай встал из-за стола, подошел к окну, выходящему на Неву. Был ранний утренний час, солнце уже золотилось на высоком шпиле Петропавловской крепости. По реке густо двигались барки, торопясь пройти, пока разведены мосты…
— Мы многое уступили Лондону в Персии и Афганистане, — молвил император, глядя в окно, — но теперь, когда у власти будут Веллингтон и Эбердин, мы свое наверстаем в Турции.
Николай вернулся к столу, сел…
— А поляк этот, Виткевич, все-таки молодец! Насолил Пальмерстону…
Надежда Николая на приход к власти торийского кабинета не оправдалась, им не удалось сформировать правительство; и Мельбурн с Пальмерстоном вернулись на Даунинг-стрит… Петербургскому двору пришлось продолжать политику соглашения с Пальмерстоном против Франции, которую Николай считал своим главным врагом. Французский посол Барант писал своему другу Сент-Олеру в Вену:
«Что касается Англии, то пойдут на низости, чтобы не поссориться с ней».
9
Джеймсон и Уильямс, приехавшие в Петербург с дилижансом 2 мая, остановились в английском пансионе миссис Вильсон на Галерной. О прибытии своем они известили по городской почте Эшли, и он утром 3 мая заехал за ними и пригласил на свою дачу в Павловске. Отправились туда по железной дороге с Царскосельского вокзала.
— Первая железная дорога в России — и единственная, — пояснил Эшли, когда они уселись в вагоне. — Больше строить не хотят; Канкрин, министр финансов, убедил императора, что в России они невыгодны и невозможны.
— В «Северной пчеле» я читал статью, — доказывается, что в России, стране снегов и морозов, нужны не железные, а деревянные дороги, — сказал с усмешкой Джеймсон.
После завтрака, за сигарами и портвейном, начался разговор.
— Я взял билет до Лондона на пятницу — идет «Сириус», — сказал Джеймсон, — и мистер Баск заверил, что это — отличный британский пакетбот. Буду настаивать, чтобы правительство требовало восстановить нашу миссию.
— К счастью, Пальмерстон вернулся в Форин-оффис, — заметил Уильямс, — он загнал Россию в угол, и ему не посмеют теперь отказать…
Эшли поднял рюмку, посмотрел: на свету мерцал густой маслянистый портвейн. Отпив немного, он сказал:
— Царь утвердил устав нового акционерного общества судоходства и торговли на Черном море и Ближнем Востоке, председатель правления граф Бенкендорф, а ваш покорный слуга, джентльмены, вице-председатель…
— Шеф жандармов, глава III Отделения, — председатель общества судоходства! — воскликнул Уильямс.
— Вы, мой дорогой, совсем одичали в своих Туркменских степях. Граф Бенкендорф — один из директоров той самой железной дороги, которая доставила нас сюда, он же и президент общества страхования… Отличный человек, джентльмен с головы до ног! Верно говорится: лучше друг в суде, чем золото в суме.
— И вы с ним… — начал Уильямс.
— Совершенно точно, дорогой сэр! Не более, как три дня назад рядом сидели в заседании правления…
— Что ж, поздравляю… — Уильяме чокнулся с Эшли. — Джеймсон уедет, счастливец, через два дня, а мне придется задержаться — до следующего парохода. «Вульчюр» пойдет через две недели…
— Да, вам надлежит завершить одно дельце, оно за вами числится, — вполголоса произнес Эшли…
10
Утром 4 мая Виткевич и Салтыков в карете князя прибыли в столицу. Салтыков довез Яна до гостиницы «Париж». Выскочивший навстречу швейцар помог Виткевичу выйти из кареты.
— Долгонько изволили отсутствовать!.. Тут уж приходили о вас справляться, — говорил швейцар, внося чемоданы в подъезд.
— Кто же? — удивился Виткевич.
— Артельщик какой-то!
Француженка за конторкой узнала Яна, приветливо улыбаясь, взяла подорожную и сказала:
— Ваш номер, тот, прежний, вчера заняли… Не огорчайтесь, это тоже отличный номер.
Она протянула ключ, и номерной проводил Яна на третий этаж, в отдаленный конец коридора. Комната была большая, с передней, альковом, но окнами во двор.
— Тут вам-с будет удобно-с, тихо-с, — сказал номерной, ставя чемоданы…
Приведя себя в порядок после дороги, надевши новый мундир, Виткевич вышел на Невский.
После долгой, суровой зимы весна уже вступила в свои права и в северной столице. В прозрачном, по-весеннему теплом воздухе мягко разносился стук копыт рысаков по торцам мостовой.
Но, как всегда в Петербурге, было странно тихо на этой широкой, парадной улице. Кареты катились, люди шли, но не было слышно ни криков разносчиков, ни громкого говора. Тишину изредка нарушало «пади-пади» кучера, остерегавшего зевак-прохожих.