Гроф: Так почему же была принята теория Эйнштейна, а не Ньютона?

Ласло: В конечном счете, представляется, что это произошло благодаря чему-то, что является для науки почти эстетическим фактором, а именно — простоте и стройности. Здесь речь идет о простоте и стройности математического аппарата физической теории. В пространственной теории относительности, впервые выдвинутой Эйнштейном, уравнения движения остаются инвариантными даже в случае ускорения движения. Благодаря знаменитым «релятивистским инвариантам», уравнения выводятся с неизменным постоянством и стройностью. Когда на стыке столетий наука столкнулась со странными явлениями, в том числе с излучением черного тела, физикам для спасения достоверности своих теорий не пришлось добавлять допущений с натяжками и изобретать новые постулаты.

За несколько столетий до этого похожий подвиг совершил Коперник своей гелиоцентрической теорией. Он отказался от эпициклов, добавленных к эпициклам, которые нужны были астрономам, чтобы сохранить достоверность старой геоцентрической астрономии. Коперник был убежден, что природа любит простоту. Разумеется, ученые и сами любят ее в своих теориях, которые и без того слишком сложны, чтобы усложнять их сверх необходимости. Это одно из самых важных соображений, играющих роль при принятии новых теорий в современной науке.

Рассел: Меня всегда очаровывали аспекты простоты и инвариантности устройства вселенной. Я начинал свою научную деятельность математиком. К этой дисциплине меня привлекла ее простота и красота. Для меня явилось настоящим откровением то, что существует одно-единственное базовое уравнение, лежащее в основе механики всего физического мира. Все сводится к той или иной форме эйлеровского уравнения, или к тому, что на более доступном языке называется волновым уравнением. Это очень простая, но чрезвычайно мощная формула. Она применима и к колебанию маятника, и к динамике внутриатомных процессов, и к распространению света, и к движению планет. Она поразительно проста и поразительно красива. Если бы в тот период меня спросили, есть ли бог, я бы ответил, что бог — в математике.

Но еще удивительнее тот факт, что математика, представляющая собой порождение человеческого разума, имеет какую-то связь с физической реальностью.

Гроф: Эту способность математики моделировать явления в материальном мире можно было использовать в качестве главного аргумента против картезианского раскола между res cogitans и res extensa — между разумом и материей. Как, при наличии такого раскола, система, являющаяся продуктом психики, может точно и аккуратно предсказывать явления в совершенно иной сфере?

Ласло: Ученые склонны рассматривать единое множество явлений, пытаясь объяснять его с помощью наиболее простого и красивого математического аппарата. Однако простота и красота математики меняется по мере того, как меняется изучаемый диапазон явлений. Для одновременного описания явлений и физического, и биологического мира будет использовано не то же самое множество концепций, как в случае изучения только одного из этих миров. Если добавить к этому еще и мир человеческой психики с учетом самых эзотерических сфер опыта — таких, как, например, надличностные и околосмертные переживания, о которых мы говорили ранее, то наша концептуальная система снова изменится, поскольку нам придется искать еще более общее объяснение. Возможно, в ближайшем будущем появится красивая и точная базовая математика, охватывающая более широкий пласт действительности — пласт, который включит, наряду с миром живой природы и с физической вселенной, и человеческое сознание.

Рассел: Да, я думаю, что именно в этом направлении мы и движемся — новая парадигма может сложиться в самое ближайшее время. Для этого нужно лишь, чтобы кто-то собрал все части мозаики каким-то совершенно новым образом и создал теоретическую модель, способную принять во внимание как мир мысли, так и мир материи. Я нахожу эту тему чрезвычайно захватывающей; именно она находится в фокусе моей работы в последние несколько лет. В настоящее время сознание представляется нам чем-то, возникающим из пространства, времени и материи, чем-то, являющимся результатом физической деятельности нервной системы. Но то, к чему мы идем, буквально противоположно этому представлению. Я уверен, что рано или поздно нам придется принять, что сознание абсолютно фундаментально для вселенной, что оно не возникает из материи.

В каком-то смысле такой подход отнюдь не нов. Ведь именно это утверждают многие направления древней традиционной мудрости. К примеру, почти вся индийская философия исходит из постулата, согласно которому сознание является чем-то фундаментальным. Наука пока отмахивается от таких идей, но в конце концов ей придется согласиться с тем, что такая возможность все-таки допустима.

Ласло: Мы движемся к новой культуре, частями которой могут быть и наука, и древняя мудрость, интегрировавшись в ней новым образом. А в идеале это будет не заново открытое прошлое, а новый синтез.

Гроф: Да, то, к чему мы движемся, это не просто регрессия и возврат к старым идеям; это движение вперед по спирали, когда старые элементы возникают вновь на более высоком уровне как часть творческого синтеза древней мудрости и современной науки.

Рассел: Мне импонирует эта идея спирали; она содержит в себе и идею возвращения туда, где мы уже были, и в то же время предполагает добавление чего-то иного. Я не думаю, что мы станем свидетелями простого возращения к древним традициям. Они соответствовали своим временам, но мы живем в ином мире, в ином общественном климате и с иным пониманием космоса. Нам сейчас необходима современная мудрость, соответствующая нашему времени. Суть та же самая — то, что Олдос Хаксли назвал Вечной Философией, та же основополагающая мудрость, вновь и вновь открываемая в разных культурах и разные времена. Однако ее конкретное выражение значительно варьируется в зависимости от культуры. Нам нужна сегодня ее формулировка в современных терминах, доступная пониманию обычных людей и актуальная для сегодняшней жизни.

Думаю, что именно это и является содержанием революции в сознании. Мы заново открываем вечную мудрость для самих себя, в современных терминах, и превращаем ее в актуальную для того мира, в котором господствуют наука и здравый смысл.

Гроф: Давайте опять вернемся к вопросу о задаче синтеза мистического и научного мировоззрений. В академических кругах распространено ощущение, что наука со своим материалистическим монизмом раз и навсегда развенчала и дискредитировала всю духовность и религиозность — от примитивных племенных верований до великих мистических традиций. Я полагаю, что такой подход отражает не только фундаментальное непонимание природы и функции науки, но и неумение отличить духовность от религии. Мне это представляется весьма серьезной проблемой. Не думаю, что примирение между наукой и духовностью возможно без внесения ясности в этот вопрос.

Ласло: В таком случае как бы вы определили духовность — чем именно она отличается от религии?

Гроф: Духовность — личное дело каждого, касающееся его взаимоотношений с космосом. Религия же представляет собой организованную деятельность, требующую специальных мест и особой иерархической системы назначенных посредников. В идеале религия должна обеспечивать верующих необходимыми средствами и поддержкой для духовных переживаний. Однако на деле это очень часто отнюдь не так! Именно личные духовные переживания представляют серьезную угрозу для организованных религий, поскольку они освобождают людей от зависимости от организации и системы верований. Мистики не нуждаются в посредничестве, у них есть прямой путь к божественному, поскольку духовность зиждется на непосредственных переживаниях радикально иного взгляда на реальность консенсуса или иных, обычно сокрытых, измерений реальности. Эти переживания происходят в измененных состояниях сознания. Изучение таких переживаний составляет предмет трансперсональной психологии. Эта сфера явлений требует самого серьезного исследования, результаты которого должны быть включены во всеобъемлющее научное мировоззрение будущего.