Следил я за сечей, глаз с бойцов не спускал. За отца сердцем болел, и умению Святослава должное отдавал, а сам все не мог от странного чувства отделаться: казалось мне почему-то, что все это неверно.

Неправильно как-то.

Несправедливо.

Гнал я от себя эти мысли и все никак в толк взять не мог – отчего они у меня в голове появились?

Но тут такое случилось, что не до глупостей всяческих стало.

Оступился отец, нога его калечная подвела, раскрылся всего на единый миг, и этого Святославу оказалось достаточно. Вспорол каганов клинок защиту князя Древлянского, и вошло холодное жало отцу в грудь. Застонал он, меч свой наотмашь пустил, но успел каган руку отдернуть, и лишь воздух отточенное железо рассекло, да кровь из глубокой раны в лицо супостату брызнула.

– Батюшка!

Выпал меч из ослабевшей руки, в землю вонзился и закачался, словно былинка на ветру.

А потом все словно в тумане.

Последние слова отца:

– Теперь твой черед, сынко, за честь нашу поруганную мстить… долг на тебе… обещай мне гнездо варяжское под корень вывести… слово дай… слово… – и красная пена на мертвых губах.

– Обещаю…

Растерянный взгляд Святослава…

Струйка крови, стекающая по клинку моего меча…

– Не по Прави это! – Алдан с перебитой рукой по земле катается, а я стяг с ненавистным соколом ногами топчу…

Ратники древлянские из леска прибрежного выскочили, ряды вражьего войска сминать начали.

– Отомстим за смерть князя нашего!

– Бей! – это Зеленя в засаде не усидел да с тысячей своей в правое крыло неприятеля врезался…

Потом был Киев. И холодный осенний дождь. И бревно, подвешенное к покрытой хворостом шестиколесной станине. Оно раскачивалось на тяжелых цепях и медленно ползло к воротам града, а мы все толкали и толкали его на гору, упираясь в скользкую от размокшей глины дорогу.

Мы ждали обстрела, опасливо прятались под хворостяной крышей станины и молили Даждьбога об удаче. Но почему-то в нас никто не стрелял. То ли у нерадивых лучников от дождя отсырели луки, то ли они просто ждали, когда мы подтянем таран поближе.

До Киева оставалось всего несколько шагов, когда крепкие ворота града начали отворяться.

– Вылазка! – завопил Оскол, и Дивлян отвесил ему звонкую затрещину, чтобы зазря не нагонял страх.

– Изготовиться! – велел я ратникам.

Ощетинились копьями.

Ждем.

– А дядька Путята успеет ли на подмогу? – спокойно спросил меня Дивлян.

– Успеет, – отвечаю, а сам все от ворот взгляд отвести не могу.

Медленно створка отходит в сторону. Никак не разглядеть, что там киевляне затевают. Лазутчики говорили, что из служилых в граде лишь гридни остались, холопов сотни полторы да посадские с домочадцами за стенами укрылись. Неужто Претич отважится на нас попереть? Или соврали доглядчики? В засаду заманили? Выскочат сейчас конники, и тогда нам несдобровать. Не подоспеет Путята, так совсем худо будет.

Ждем.

Тяжелы дубовые притворы, не сразу и отворишь. И хочется, чтоб они скорее раскрылись, ведь неизвестность страшнее Пекла, и колется – ну, как Путята и вправду замешкается.

– Может, нам самим ударить? – говорит Оскол и вновь от Дивляна по загривку получает.

– А ведь малец прав, – говорю я и чую, как злость во мне закипает. – Чего это мы отсиживаться будем? Таран катили, чтоб ворота разбить, а они, вон, сами растворяются. Ну-ка, братцы, дружно…

Побросали ратники копья в грязь – с ними обороняться хорошо, а в нападении обуза – за мечи и топоры схватились. А я щит за спину закинул да Эйнаров подарок над собой поднял.

– Вперед! – кричу и к воротам бросаюсь.

Спешу. Стараюсь с дыхания не сбиться. Слышу, как за спиной соратники мои тяжело дышат. А прореха между притворами все шире, уже и людей разглядеть в ней можно. Замахиваюсь я, чтобы первого, кто на пути попадется, рубануть, но так с поднятым мечом и остаюсь.

Вовсе не ратники ворота отворили.

– Добрыня!

– Глушила! Кветан!

А молотобоец с конюхом стоят и на меня смотрят зло, а из-за их спин другие люди поглядывают. И нет ни страха, ни радости на их лицах.

– Как же вы? – спрашиваю и меч в ножны прячу.

– Уходи, откуда пришел, – Глушила в ответ и молот с плеча снял.

– Пропустите в град, – говорю я. – От посадских я зла не имел и холопов трогать не буду. Сам ярмо носил и знаю, что они люди подневольные. Мне варяжка нужна.

– Мы тебе ни Ольги, ни Киева не отдадим, – Кветан мне прямо в глаза взглянул, и я понял, что от своих слов он не отступится.

– Зачем вам за варяжку голову класть? Она же, как лампада христианская, – не светит и не греет, только чад один.

– Наша она, – ответил молотобоец. – И город этот наш. Уходи, Добрыня, не доводи до смертоубийства.

Я ему сказать хотел, что не враги мы, что у него у самого жена из древлян, что Кветану вольную дам и коней пожалую, что при мне киевляне лучше прежнего заживут… не успел. Со свистом, рассекая воздух, пролетело надо мной копье и вонзилось Глушиле в грудь. Выронил свой молот великан, но на ногах устоял. Из груди копье выдернул, словно щепку, древко сломал и в меня швырнул. Прохрипел:

– Будь ты проклят, Добрын! – К своим повернулся: – Перун с нами! Бей вражин… – и только после этого неуклюже осел под ноги конюшему.

– Бей!

Я едва успел меч из ножен выхватить. Ближнего киевлянина на клинок поймал, второму по ноге рубанул, и тут за спиной раздалось:

– Даждьбоже милостивый, подсоби! – Это Путята нам на подмогу успел.

Уже потом, когда мы прорубались к терему, я спросил у Дивляна:

– Кто копье кинул?

– Я видел, что Оскол копье у тарана не бросил, а с собой прихватил, – крикнул в ответ Дивлян.

– Где он?

– Нет его больше. Еще у ворот зарубили.

– Жалко, – сказал я.

Вот только кого мне было жалко в тот миг?

Оскола?

Глушилу?

Кветана?

Или самого себя?

Но терзаться в раздумьях было недосуг. Сеча на майдане вышла жестокая. Порой казалось, что не одолеть нам защитников града, настолько яростно они сопротивлялись. Все же нам удалось оттеснить киевлян к самому крыльцу княжеского терема. Тут на нас гридни обрушились. Понял я, что Претич в бой последние силы бросил. У этих кроме отваги еще и умение было немалое. Я с трудом успевал отбивать их ловкие наскоки. И несдобровать бы мне, да рядом Зеленя с Путятой оказались. Дважды боляре меня от неминучей гибели прикрыли. Первый раз, когда я об убитого споткнулся и, падая, чуть на копье не напоролся, но вовремя Путята его перехватить сумел. А второй раз, когда от усталости замешкался и едва топор в спину не получил.

– Добрыня! Смотри! – крикнул Зеленя, подцепил гридня за ногу и навзничь его опрокинул.

– Благодар от меня, болярин! – выдохнул я и лежащего воина мечом ткнул.

Взглянул мельком ему в лицо – знакомый вроде. Точно. Мы же вместе когда-то Ольгу на днепровском берегу от лихоимцев обороняли. Потом в Царь-городе он меня в харчевне в чувство приводил, а я в беспамятстве ему шишку на лбу набил. А позже он был готов костьми лечь, лишь бы меня василису не отдать. И вот теперь…

Как же звали его?

Не помню…

– Именем Перуна Громовержца! Прекратить! – зычный голос ведуна Звенемира перекрыл звон оружия.

Обернулся я на этот окрик. Ведун на ступенях крыльца стоит, а рядом с ним послухи и младшие ведуны сгрудились. Все при оружии, словно не Боговы люди, а ратники. У ведуна волосы от дождя слиплись, мокрыми патлами седые усы обвисли, одежа на нем в пятнах кровавых, в одной руке посох с молнией, а в другой голова Претича отрубленная.

– Княгиня Ольга от власти отказывается, – сказал ведун. – Добрыну Древлянскому стремя целует и велит подданным своим оружие сложить. Властью, данной мне Покровителем, объявляю мир! – И высоко голову боярина поднял да посохом о доски крыльца стукнул.

– Измена! – крикнул молодой гридень, на ведуна бросился, но тут же захрипел и упал с перерезанным горлом на ступени, а один из младших ведунов нож о портки вытер.