– Господи, помилуй, Господи, помилуй…

– Будет тебе, святой отец, – помог я ему с пола подняться, от пыли отряхнул. – Не трону я тебя, не со злом пришел. Мне помощь твоя нужна.

– Какая еще помощь?

– Наречие греческое изучить хочу. Ты уж выручи меня.

– И зачем тебе?

Успокоился попик и даже выкобениваться начал: руки в боки упер, бороденку задрал – важничает. Сам росточку невеликого, а взглянул на меня так, словно он великан, а я букашка.

– Да к василису твоему в гости собрался. Хочу потолковать с ним по душам.

– А если серьезно?

– Нужно мне, а уж для чего, это дело не твое.

– Некогда мне, – сказал он и отвернулся.

– А я тебе серебром заплачу.

– Серебром? – заинтересовался он.

Так и началось мое учение.

Помню, как свейский мне через зуботычины и пинки Орма Могучего давался. Потом булгарский мы с Рогозом заучивали, через пот да жилы рваные, а греческий язык мне легко дался. То ли Серафим хорошим наставником оказался, то ли правду говорят, что если одно чужеземное наречие одолеешь, то и другие не такими сложными покажутся.

Через полгода, как и обещал, с попом серебром расплатился. А потом к Ольге пошел. Она меня книги читать заставляла, разговаривала со мной о вещах разных, вопросами мучила – о житье-бытье моем расспрашивала. Покрутиться мне пришлось не хуже карася на сковороде. Только все равно она меня не пересамила. Выдержал я испытание. Вот тогда она мне и открылась. Рассказала, зачем ей толмач понадобился. Да не какой-нибудь, а проверенный. И чтобы за жизнь свою она не страшилась, и чтобы рядом был, когда нужда настанет.

– Я в Царь-город отправиться намереваюсь, – огорошила она меня.

– Ох, княгиня, – разозлился я тогда. – Вечно ты себе на голову приключения ищешь!

– Ну, ты меня еще жизни поучи, – огрызнулась она.

– И поучу. Византийцы, словно волки голодные, которым костью Русь поперек глотки стала. Что же ты к волкам в логово забраться решила?

– Причины на то есть, – сказала она упрямо. – Время старого договора кончилось давно. Купцы наши ропщут. Говорят, что с них подати втридорога греки в Корсуни дерут, а в Понт и вовсе не пускают. Забыли уж люди русские, как Царь-город выглядит. Оттого торговля хиреет и прибыли Руси никакой.

– Так для этого самой-то не нужно за тридевять земель отправляться. Пошли кого-нибудь. Хоть меня, например. Я из василевса не только договор, но и всю душу вытрясу.

– Знаю, что вытрясешь… – улыбнулась она, – если только допустят тебя до него. – Потом помолчала немного и добавила: – Да и не только в договоре дело. Вот ты о душе заговорил…

– Снова, здорово, – перебил я ее. – Я-то думал, что с душой у тебя все в порядке. Недаром же все это время Григорий с Никифором возле тебя околачиваются. Или они напрасно хлеб свой едят?

– Ты не понял…

– Все я понял.

– Вот что! – наконец она не выдержала. – Я так решила, а значит, так и будет! И хватит мне тут мозги накручивать!

– Воля твоя, – вздохнул я.

– Моя, – согласилась она. – И по воле этой ты мне должен помочь к лету людей нужных собрать…

И завертелось.

Как мне это удалось, до сих пор понять не могу.

Любава мне перед разлукой оберег на шею повесила.

– Вот, – говорит, – я нарочно его для тебя заказала. Здесь, в Козарах, среди иудеев знатный мастер есть. Самуилом его зовут. Он-то мне оберег и сделал. Смотри, тут конек ретивый, чтоб Даждьбог тебя без присмотра не оставил. Ложечка маленькая, это чтоб тебе в дороге сытно было. Ключик серебряный, чтобы все у тебя в сохранности оставалось и не пришлось потом перед княгиней с головой повинной стоять. Гребень частый, чтоб злые недуги и хворобы стороной обходили. Зубы волчьи, чтоб боялся злой враг или лихой человек к тебе приблизиться, и птица быстрая, чтоб на роздыхе и во сне непробудном и благодатном могла твоя душа на крыльях легких ко мне прилететь и с моей душой поласкаться[43].

– Любавушка, – прижал я ее к себе крепко. – Ты уж не тоскуй тут без меня сильно. Коли будешь себе сердце рвать, так и мне несладко в далеке далеком будет.

– Хорошо, Добрынюшка. Ступай себе, а за меня не бойся.

Немало я тогда городов и весей с тиунами да бирючими княжескими обошел. На каждый погост, на каждое торжище заглянул. Сколько рек мы за это время веслами перемесили, сколько дорог копытами коней наших избили – и не сосчитать. Многое я за то время постиг. Понял, как велика Русь, как пригожа и богата она. Многому научиться смог. Посмотрел на народ православный и себя людям показал. Принимали нас без особой радости, где с опаской, а где и вилами да косами встречали. Но улаживалось все без сильной брани. Может, оберег Любавушкин помог, а может, постиг я тогда, что человек с человеком не только грызться и собачиться, но и договориться сможет всегда. С кем-то приходилось на своем твердо стоять, а кому-то нужно было и в ножки поклониться.

Двенадцать обозов мы в Киев отправили. С медом, воском, салом топленым. Шесть ладей к Ольге снарядили с рыбой и мехом игристым. Со всех земель русских, от всех посадников, от всех родовых покровителей посланники в стольный город потянулись. Задумала княгиня великое посольство собрать, чтобы понял василис царьградский, что Русь единой стала, и считаться с ней теперь придется. Может, он тогда посговорчивей будет.

Я в Ладоге Рулафа, сына Эйнарова, встретил. Он мне рассказал, что старый Эйнар, как и положено морскому бродяге, в Море-Океяне сгинул. Потом про Торбьерна и Орма поведал. Вновь стало скучно хевдингу на Купальном склоне. Решили они с другом на новую землю посмотреть. К Гренландии[44] с семьями и домочадцами отправились.

Помянули мы Эйнара, Орму с Торбьерном счастливого пути пожелали, а потом я у Рулафа кольчуг закупил тонких, мечей звонких, кинжалов острых.

Возле Пскова со Святославом встретились. Подрос каган, словно дубок окреп. Встретил меня отрок с почтением. Все про Малушу расспрашивал да жаловался, что устал за ватагами варяжскими по лесам и болотам бегать. Озоруют лихие люди. Купцов грабят и поселения граничные разоряют. Злился на Регволода, князя Полоцкого, дескать, тот на словах ему милым другом прикидывается, а на деле тех ватажников на земле своей укрывает и долю от грабежей с них берет. В который раз Свенельд в Полоцк поехал, чтоб договориться с Регволодом, вот уже третью седмицу не возвращается.

– Я бы давно уж Полоцк на меч поднял, но воевода не дает, – горячился каган. – Говорит, что Регволод[45] нашей крови, тем же богам требы возносит, что и дед мой с отцом, а значит, его боем бить нельзя. Только что же это за однокровник, если разбойникам милость оказывает?

Потом мы о матушке его посудачили.

– Ты уж догляди за ней, Добрын, помоги, чем сможешь, – попросил меня каган. – Я и сам на Царь-город поглазел бы. Интересно, как там василис правит? Да матушка не пускает.

– Не станет с тобой Константин разговаривать, – сказал я ему. – Молод ты еще.

– Сам знаю, – вздохнул Святослав.

– Да не печалься ты, – хлопнул я кагана по плечу. – Твой век долог. Еще встретишься с василисом. А пока княгиня велела тебе к солнцевороту в Киев вернуться. Она уйдет, а ты за старшего останешься.

– Не люблю я Киев, – сказал каган. – Душно там.

– Потерпеть придется. Нам сейчас мир с Византией ой как нужен. Не Царь-город, а Итиль Хазарский для нас главный недруг. Снова хазары вятичей с северянами подбивают, хотят, чтоб они от Руси откололись. Печенегов на тиверцев натравливают. Из Белой Вежи хану Куре подкорм шлют. Оружием и золотом жадность печенежскую разжигают.

– Вырасту, – сказал Святослав упрямо, – напомню кагану Хазарскому, как его Олег с отцом моим на куски рвали.

– Время придет, напомнишь, – согласился я. – А пока важно, чтобы Византия на нашей стороне встала да спину нам прикрыла.