Бахирев был и взволнован и счастлив незнакомым, неспокойным счастьем. Со свойственной ему въедливой кропотливостью вникал он в производство, день за днем накапливал знания, ночами тяжело ворочал накопленное, прощупывал слабые и сильные звенья производства, пытался систематизировать необходимые мероприятия. Трудно и безрадостно рождался план перестройки производства. Еще не родившись, он распался на два плана — план-максимум, для которого нужны были дополнительные ассигнования, и план-минимум, который можно было осуществить за счет наличных средств.

Из сумятицы сведений и вороха документов выкристаллизовывалась чуткая и последовательная цепь мероприятий. Завоеванная ясность сделала завод близким. Он был еще плохим, но уже своим, таким, который не терпится перестроить. Удивляясь и не доверяя собственным ощущениям, Бахирев ходил вокруг стола, с опаской посматривал на рукопись и думал: «Может, я того? Может, я вроде графомана? Им своя писанина всегда кажется лучше некуда. Что-то уж больно мне нравится!.. Потел, потел, все будто не получалось… и вдруг — на тебе! Может, мираж, самообольщение?»

Он передал свой труд Вальгану, стыдясь и робея, как мальчик, отдающий на компетентный суд свои первые вирши. Смущенным вошел он час назад в эту комнату, но искренние похвалы Вальгана и новое, острое любопытство, мелькавшее в его взгляде; ободрили Бахирева.

— Изрядно, изрядно! — продолжал Вальган. — Должен тебе признаться, не будь я сам свидетелем, не поверил бы, что все это своротил один человек за один месяц. Под этим трудом институту не совестно подписаться, десятку специалистов… Силен, ядрен, ничего не скажешь… — Он обошел вокруг Бахирева, оглядывая его выпуклыми веселыми глазами с тем любопытством и опаской, с каким смотрят на цирковых силачей, слонов и волосатых женщин. Бахирев ежился под этим взглядом, потел, молча сиял от восхвалений и предвкушал новую эру в своей жизни — эру перестройки завода: «Теперь начнется… Теперь мы с ним двинем…»

— Я согласен с тобой, — продолжал Вальган, перелистывая бахиревский труд, — как минимум — переорганизация узких мест: металлургических и моторного цехов. Как максимум — перестройка всего производства. Автоматика, кокиль, точное литье! Передать производство отопительной аппаратуры, втулок, гаек и прочей ерунды специализированным заводам, а за счет освободившихся мощностей увеличить массовость основных деталей. Читал, как роман! Все это вопрос времени, конечно.

— Время давно пришло для многого. Например, для смены руководства в чугунолитейном и моторном. Или для налаживания техпроцесса по гильзам, пробкам, вкладышам.

— Возможно… Надо еще подумать, — ответил Вальган, легким движением гибкой руки закрыл папку, снова обошел Бахирева, уловил в его неуклюжей фигура с вихром на затылке сходство с мясистым, причудливым и колючим кактусом и невольно улыбнулся.

В юности Вальгану пришлось присутствовать при внезапном раскрытии таланта. Мальчишки-футболисты смеха ради поставили вратарем очкастого, узкоплечего книголюба-десятиклассника. Новоиспеченный вратарь принялся брать невероятные мячи и потряс всю мальчишечью команду. Он был так же счастливо взволнован, как Бахирев, и так же не понимал всей силы своего дара.

«В чем дар «хохлатого»? — думал Вальган. — Дар организатора? Нет! Он еще ничего не организовал. Дар технолога? Не знаю. Но дар колоссальной трудоспособности — во всяком случае!» Ему захотелось сделать Бахиреву приятное. Он прикоснулся к колючим листам кактуса.

— Нет, хорош — не налюбуюсь! Главное, что интересно: вот такое неприглядное, зеленое, колючее мясо—и вдруг в нем такой огонь, такая энергия! Прислать тебе а кабинет? — предложил он Бахиреву.

Бахирев улыбнулся. Посылать цветы своим сотрудникам— до этого он не додумался бы. И жене он за всю жизнь не подарил ни одного цветка. «Боялся, мы с ним не сработаемся, а вот… планы одобряет… даже цветы посылает», — подумал он и невольно поежился:

— Ну, что ж… пришли…

«Коряга, конечно, — думал Вальган, привычным быстрым движением поглаживая подбородок, — но коряга добротного дерева. Другим эта коряга, возможно, и не под силу. А что до меня… Пожалуй, это как раз то, что я искал! Повернуть эту корягу в нужном направлении— ее никаким потоком на смоет!» Однако он считал, что незаурядная сила направлена неверно.

Он знал, что переход на новую марку трактора и одновременно увеличение программы дорого обошлись заводу. Производство находилось на предельном напряжении. Всякая перестройка грозила срывом праздничной первомайской программы. В Комитете по Сталинским премиям вопрос о награждении работников завода за освоение новой марки трактора был предварительно решен, но у завода были сильный конкурент и сильные противники, которые опротестовали предварительное решение и настаивали на пересмотре.

«Если зарежем предмайскую программу, то какое уж там «освоение»! Загрохочет не только первомайский рапорт, могут грохнуть и авторитет завода и лауреатство. Перестройка сейчас несвоевременна. Если не запланировать фонды на нее заранее и не подготовиться к ней загодя, то залезешь в такой прорыв, что в год не выкарабкаешься». Он подал Бахиреву его папку с планом и сказал:

— Резюмируем: времени ты не терял и в производстве полностью сориентировался. Пришла пора впрягаться в дело.

— Только этого и хочу, — оживляясь, заговорил Бахирев.

На родном уральском заводе его шутя прозвали «торпедой» за особую манеру работать. Он неторопливо и тщательно выверял прицел — выбирал решающий производственный узел. Но, раз нацелившись, обрушивался со всей мощью и всей стремительностью, не оглядываясь, не отвлекаясь, не боясь риска и не щадя себя.

И сейчас от горячего желания «торпедировать» уже намеченную цель он корежился, как от огня, сидя в мягком кресле вальгановского кабинета.

— Вот тут, — слегка охрипнув от волнения, сказал он, — я пишу о реорганизации чугунолитейного. С этого я хочу начать… и как можно скорее.

— Будем, просить средств у министерства.

— Пока хотя бы те средства, что отпущены на сборочный, автоматно-серийный и цех шасси, передать чугунолитейному. Я пишу здесь.

— Деньги — это политика! Оголять все цехи ради одного-двух мы не можем… О планах твоих подробнее поговорим еще не раз. Дай мне время обдумать. А пока перейдем к делу. — И тоном и словами Вальган решительно дал понять Бахиреву, что все предыдущее считал интересным, но несущественным и что только сейчас начинает настоящий деловой разговор. Он сел в директорское кресло, и лицо его из дружеского превратилось в официальное и властное с той разительностью мгновенных перемен, которая всегда удивляла в нем Бахирева. — Завод третий день лихорадит коленвал. Коленвал ставит программу на колени. Сколько коленвалов подали на восемь ноль-ноль?

Бахирев не поднял глаз.

— Не знаю.

— Прошу срочно узнать и доложить мне. В предмайские дни возьми программу и, в частности, движение коленвала под личный контроль.

Вальган ждал, что Бахирев встанет и пойдет выполнять его поручение, а Бахирев сидел не шевелясь. Вальган нахмурился.

— Протолкни коленвал и доложи мне через час.

— Семен Петрович, — услышал он монотонный, бубнящий голос главного. — Я не толкач и не диспетчер. Это не моя функция.

Он не обнаруживал ни малейшего желания выполнить срочное распоряжение директора. Это было так непривычно для Вальгана, что он удивился и заинтересовался.

— Вот как! А для чего же существуешь ты и в чем твоя функция?

— Функция главного инженера завода — видеть перспективы производства и вести его к этим перспективам.

Коряга не желала ложиться в указанном ей направлении. У коряги, оказывается, существовали собственные планы и устремления. В туповатой строптивости «нового» было что-то и раздражавшее и веселившее Вальгана. Секунду Вальган колебался, какое из двух направлений выгоднее, выбрал второе и, вскинув голову, расхохотался.

— Я не собираюсь делать из тебя диспетчера и не посягаю на перспективы! — Он перестал смеяться и продолжал с мягкой усмешкой: — Все мы мечтаем, друг! Ленин мечтал и нам наказал! И я вот тоже размечтался над твоими планами до рассвета. А на рассвете звонок. Встал конвейер! Вот как. Ночь придет — опять помечтаем! А днем… Друг дорогой, мы же зарплату получаем! Работать надо. Жать программу. Выпускать тракторишки. — Он подошел к Бахиреву и положил на его плечо горячую ладонь. — Устал я один, ей-богу. Из периода ориентации ты вышел с честью. Пора тебе подключиться вплотную. Заедает же!.. Помогай!