— Что же я?! — воскликнула Анна, метнулась к дому, потом снова к изгороди. — Войдите же! Прошу я вас, войдите!

Бахирев, нагибаясь, прошел через грязную кухню в чистую горницу.

— Помыться? Напиться? Перекусить? Как она там? — спрашивала Анна, а сама все тянулась к письму, разглаживала листок, осторожно трогала строки пальцами.

— Одна дочка? — спросил Бахирев.

— Нет, еще две есть, младшенькие. Так ведь она у нас с детства в доме за старшую. И с меньшими, и в огороде, и в колхозе — везде поспевала. Восьми лет была — гусей пасти нанималась за хлеб. И хлеба, бывало, не съест, домой принесет. А чуть подросла — всей семье голова. В работе сноровистее меня, а как пригрустишь, так еще и ободрит. Вся поддержка от нее, — неудержимо рассказывала Анна.

Бахиреву дико было подумать, что этот птенец, курносая девчушка из стержневого, была поддержкой и «головой» семьи.

— Когда же вы Дашуню видели? Как она там? Тут подружка ее писала, что не совладает она с машиной. Сама она этого не описывала, доказывает, что все хорошо. Весело пишет. А я и понять не могу. Может, она, жалеючи меня, не пишет, да ведь она до всего способная!

И Бахирев понял, сколько надо было и отваги и мужества, чтоб, еще не оперившись, ринуться в самую гущу незнакомой жизни, ни словом не обмолвиться матери о горьких своих неудачах, но и ободрять, и обманывать, и писать веселые письма.

— Как она там? — допытывалась Анна. — Очень хорошо. Конечно, сразу все не освоишь, У нас бывает, что по году осваивают. А ваша дочка молодцом! С первых месяцев пошло у нее дело, — с неожиданной легкостью соврал Бахирев. — Справляется, значит?

— Справляется преотлично. И в комсомоле тоже работает.

Он силился вспомнить все, что знал о стерженщице. В память лезла только карикатура со змеиным языком. Об этом нельзя было говорить матери. Но ей и немногих бахиревских слов было достаточно для того, чтобы расцвести от радости.

— Она ведь здесь молодежью верховодила. Что ребята, что девчата — все, бывало: «Дашуня да Дашуня». Ох, да что же я это все стою? Умыться? Молочка? Яиц? Курочку сварить? Кваску холодного?

— Кваску бы мы с водителем выпили. А задерживаться мне некогда: тороплюсь в райком.

— Да ведь секретарь-то, Трофим Демидович, у нас а правлении. Собрание проходит насчет неблагополучного сенокоса. Мне, как доярке, не обязательно, мы косить на ходим. Вон и машина его! — Бахирев увидел вдалеке, на взгорке, дом с вывеской, а возле него вездеход лягушиного цвета. — Еще только начали заседать. Перекусите, а там я вас отведу. Квасок холодный, в колодец от жары спускаю.

Она принесла бутыль ледяного кваса, густой сметаны, огурцов, яиц, луку, готовила окрошку и быстро говорила молодым, певучим голосом:

— Девчонки мои по ягоды ушли. Вот бы догадались поспеть! Угостить бы вас лесной земляникой со сливками. Дашунькино любимое лакомство. Она ведь и ягоду брать Мастерица. У меня — пол-лукошка, а у нее — цельное.

Когда окрошка была готова, Анна застелила стол чистой клеенкой и застеснялась своей кофты.

— Я и не переоденусь! Скружилась от радости! Она ушла в кухню. Бахирев видел, как мелькали за дверью какие-то тряпки. Видно, Анне не во что было принарядиться, потому что вошла она в кофте того самого синенького ситчика, что виднелся в свертке, в новом, топорщившемся на голове синем платке и смущенно сказала: — Вот и дочушкины гостинцы. Обновила для гостей..

Милое и мягкое достоинство появилось в ее движениях и в голосе. Она и гордилась дочкой, ради которой приехали в дом такие небывалые гости, и была безмерно счастлива, и изо всех сил старалась не уронить перед гостями себя самое, Дашину мать. И Бахиреву казалось, что никогда еще не пробовал он такой окрошки, освежающей, острой, сладко пахнущей свежим хлебом и свежей зеленью.

Ребятишки уже столпились у машины, женщины несколько раз заглядывали в окно и в кухню, и Бахирев слышал, как Анна объясняла:

— Это от Дашуни моей, из городу, с завода с гостинцем.

И каждый раз голос ее вздрагивал и срывался от радости.

— Как колхоз? — спросил Бахирев.

Анна часто и зло ругала колхоз, но сейчас она чувствовала себя прежде всего матерью Даши. Дашу уважает завод, посланцем от нее приехал в машине сам главный инженер, и за дочь ока застыдилась и своей и колхозной захудалости.

«Приедет он на завод, расскажет: у такой, мол, девушки да вдруг мать никчемуха из захудалого колхоза». Ей захотелось, чтоб о Даше говорили: «Хорошая девушка, из хорошей семьи, из порядочного колхоза».

Впервые ей жадно захотелось похвалиться колхозом, и она обрадовалась тому, что можно от души похвалиться новым председателем:

— Председатель у нас теперь золотой — товарищ Борин. Как пришел, коней и машину пустил в извоз, дояркам пошел навстречу. Надаивать стали больше, а молоко на базар возим. Завелись в колхозе деньжата, и тут же он аванс на трудодни! И каждые десять дней приходит прямо в бригаду, отчитывается, что за десять дён выполнено, что намечается. Такой редкостный попался председатель!

Но как сделать, чтоб Бахирев понял — Дашина мать не пустой, а уважаемый в колхозе человек? Она пыталась отыскать, но не находила ни одного стоящего внимания поступка. Разве про пастьбу рассказать? «Расскажу хоть про пастьбу», — решила она.

— Удои мы с весны хорошо поднимали, а пожаре дело ухудшилось. Пауты не дают пастись стаду. Наш новый зоотехник да и Лизавета, приятельница моя, знаменитого колхоза доярка, советуют ночную пастьбу. Пастухи попробовали ночью пасти—говорят, не пасутся потемну коровы. Дай, думаю, сама опробую, чья правда? Всех коров не погнала — одной и не упасти их с непривычки, — а своих закрепленных сама выгнала на пастьбу. Часов до двух, верно, дремали, а с двух как возьмутся! Я еще и мешок соли притащила, по Лизаветину совету. Присаливать траву-то надо в акурат к утру, по росе! Коровы едят да едят! Наелись напились, удой сразу подскочил. Теперь все стадо этак выгоняем.

Бахирев, коренной горожанин, никогда не интересовался удойностью; ему не приходило в голову, что траву для коров можно присаливать да еще «в акурат по росе». Однако он слушал Анну не без интереса.

Накормив гостей, Анна вместе с ними села в машину и поехала в правление. Если бы машина была послана ради самой Анны, Анна не гордилась бы так, как сейчас, когда везли ее ради дочери.

На руках она держала узел, завязанный в серый платок.

Правление помещалось в тесной, старой, почти пустой избе.

Люди сидели на скамьях и на полу на корточках вдоль грязных стен.

Когда Бахирев вошел, все повернулись к нему, а однозубый дед, приняв его за крупное начальство, засуетился, стал освобождать место.

— Сюда садитесь. Тесновато, правда. Надо бы скамьев приобрести. Стулья на клею нехозяйственно покупать, а скамьев надо бы.

— Я с завода… Я подожду— сказал Бахирев и сел на край скамьи.

Он сотни раз бывал на всяческих городских собраниях, но впервые видел собрание людей, которые кормили, его и для которых он делал тракторы.

Он с любопытством оглядывался. Молодежи среди колхозников не было, щетинистые старики да пожилые женщины. Председательствовал человек с коричневым моложавым лицом и незагорающей зеркальной лысиной. Лицо его, крепко слепленное и большеглазое, понравилось Бахиреву. От носа посередине верхней губы тянулся глубокий желобок, он как бы перекидывался на раздвоенный энергический подбородок и заканчивался ямкой. Белоснежная, отутюженная спортивная рубашка с короткими рукавами и открытым воротом оттеняла бронзовую кожу рук и шеи.

Анна указала на него и шепнула Бахиреву:

— Председатель наш, товарищ Борин, Николай Николаевич. Рядом, на скамье, секретарь райкома товарищ Курганов, а у окна тоже из райкома, товарищ Вострухов.

Маленький головастый секретарь райкома посмотрел на Бахирева сбоку круглым глазом, поздоровался кивком и продолжал слушать выступавшего. Человек, сидевший у окна, повернулся к Бахиреву всем телом, не сгибая очень прямой спины, окинул быстрым взглядом с ног до головы, любезно улыбнулся и поклонился.