Около двери он увидел Жана Соважа, который тихо спросил его:

– Ты приказал снести с сеновала вязанки сена?

– Да. Исполнено ли это? Оно нам сослужит службу.

– Что, это будут постели для этих мерзавцев?

– Горячие постели. Ты увидишь!

– Марсель, ты задумал нечто ужасное! Ты хочешь сжечь живьем этих людей, которые сейчас здесь пьют?

– Теперь война. Я имею полное право поступить таким образом!

– И это говоришь ты, философ, друг мира! Проповедник всеобщего братства, мировой республики!

– Я основываю ее!

– На крови! При помощи огня!

– Все полезное, справедливое, великое достигалось всегда огнем и мечом.

– Конечно, эти негодяи – наши враги, но ведь они только орудие. Виноваты их начальники, их правительство, но не они сами. В данную минуту они ничего не требуют, кроме веселья, выпивки и сна.

– Проснувшись, они станут жестокими и безжалостными. Подумай, Жан, какая судьба постигла бы нас, если бы у меня на ферме не оказалось достаточного количества вина и водки, которые отвлекли их от убийства и грабежа. То, что я делаю, ужасно, но оно необходимо. Я мечтаю о европейской республике и прежде всего должен стараться укрепить ее во Франции.

– Для Наполеона не существует ни республики, ни Франции!

– Наполеон защищает Францию и ведет нас к республике, с меня этого достаточно. Наполеон – выдающаяся, исключительная личность; где найдется» другое такое существо, другая такая воля? Дела приняли теперь неблагоприятный оборот; ему придется измениться, преобразиться. О, он достаточно ловок и умен, чтобы сделать это, и еще раз удивит нас! Так как он не может ослепить нас больше своей славой, он должен дать нам свободу. Он не может отказать нам в тех правах и преимуществах, которые нам, как обетованную землю Моисею, показала революция. Однако нужно очистить Францию от этих чужеземных паразитов, которые губят ее. Эти негодяи, напивающиеся сейчас тут, как ты видишь сам, преграждают нам путь к миру, братству и труду в союзе с прочими европейскими народами. Они не только враги народа, они в то же время враги великой идеи. Они явились во Францию не только для того, чтобы свергнуть Наполеона, но с целью вернуть старый строй, убить свободу и восстановить тиранию.

– Ты прав. Да, мы должны защищаться. Но этот способ защиты ужасен.

– Так нужно! – энергично произнес Марсель. – Я понимаю тебя. Хорошо было бы любить все человечество, но, как ты видишь, для того, чтобы быть гуманным, нужно прежде всего жить, а жизнь основывается и зиждется на смерти. Для того, чтобы жить, приходится убивать. Не правда ли, ведь мы не хотим, чтобы Франция умерла вместе со своей свободой, правдой, знанием, прогрессом, опередившим на целое столетие всех этих пруссаков, русских, австрийцев, суеверных, гнущих спину перед священниками и дворянами. Слушай, Жан Соваж, ты можешь еще уйти. Я знаю одну дорожку за погребом, куда, как ты видел, я поставил бочонок с порохом; она выведет тебя в чистое поле, а оттуда лесом ты можешь добраться до своей деревни. Решайся же! Я начну действовать. Час настал. Уходишь ли ты?

– Я остаюсь! – ответил Жан Соваж.

– Хорошо! – просто сказал Марсель. – Тогда поди отдай приказание нашим людям. Пусть все бросятся во двор, как только я подам сигнал свистком.

Жан Соваж угрюмо удалился; он понимал, что Марсель прав, но в глубине его души таился протест против избиения людей, захваченных беззащитными.

Марсель вышел во двор. Зрелище было ужасным и в то же время смешным. Царила глубокая, темная ночь. Двор и постройки фермы были озарены бледным фантастическим светом. Колеблющееся пламя, вырывавшееся как будто из кратера вулкана, отбрасывало то синевато-бледные, то красные тени. Это был спирт, налитый по приказанию Марселя в колоды и затем подожженный.

Два полуголых солдата, сбросив на землю шинели и шапки, помешивали пылающую жидкость большими лопатами, взятыми из навозной кучи. В это же время другие, озаренные фантастическим светом горящего спирта, бегали, прыгали, танцевали, испуская дикие крики.

Вдруг пламя с треском погасло и воцарился мрак. У колод началась толкотня, послышались восклицания боли; это слишком поторопившиеся пьяницы обожглись горячей жидкостью.

Марсель наблюдал конец разгула и считал минуты, ожидая удобного момента, чтобы закончить праздник так, как он сказал Жану Соважу.

Мало-помалу вокруг колод стало свободнее, бормотанье сделалось более глухим. Пьяные «освободители», потерявшие сознание, лежали в беспорядке кучами, как груды мертвых тел.

Фонарь, привешенный Марселем у дверей кухни, освещал печальным светом это бескровное побоище. Марсель поднес к губам свисток, два пронзительных звука прорезали воздух, нарушая тишину ночи.

Тотчас же из амбаров, чердаков, хлевов, сеновалов и комнат появились прятавшиеся там крестьяне; они приближались медленно, осторожно, с беспокойством, как бы опасаясь внезапного воскрешения лежавших на земле еще теплых тел.

Марсель снял фонарь. Он ходил с пистолетом в руках, освещая это живое кладбище, шагал между телами и указывал каждому крестьянину того солдата, которого он должен был схватить и связать.

Окончив свой зловещий смотр, он поднял фонарь и направил его колеблющийся свет в один из углов двора.

– К колодцу! – крикнул он.

Дрожь пробежала по рядам крестьян, присевших у распростертых перед ними тел и подобно могильщикам приготовившихся укладывать трупы в гробы.

Марсель собирался подать сигнал уносить мертвецки пьяных «освободителей», когда страшный крик заставил его направить свет фонаря на порог кухни.

Внезапно проснувшийся офицер, находившийся еще во власти дремоты и хмеля, неверными шагами вышел на порог кухни, пробужденный от тяжелого сна или кошмара. Он смутно сознавал ужасную действительность и держал в руках пистолеты.

В этот момент возле него появился крестьянин с вилами в руках. Офицер машинально выстрелил в него из обоих пистолетов, но в ту же минуту сам как-то нелепо подскочил, взмахнул руками, выпустил пистолеты и упал на землю. Вилы крестьянина пронзили ему грудь, пробили сердце, и смерть наступила мгновенно.

Марсель поспешно обернулся к мрачной опочивальне «свободителей». Ни один из них даже не шевельнулся; два выстрела не могли нарушить их тяжелый сон.

– К колодцу! – снова крикнул он. – Живо все к колодцу!

Он собирался снова приступить со своими людьми к ужасной работе, как вдруг глухой стон поблизости заставил его остановиться. Крестьянин, только что так храбро действовавший своими вилами, лежал на земле весь в крови.

– Это ты, бедный Матье? – сказал Марсель, узнавший раненого. – Куда ты ранен?

– Ничего. Он метил слишком низко, – ответил Матье. – Я думаю, однако, что мне больше не износить ни одной пары сапог. Но голова еще крепка. Все равно, я блестяще сделал свое дело. Он даже охнуть не успел.

– Не хочешь ли ты пить? Не нужно ли тебе чего-нибудь?

– Нет, спасибо, я только хочу спать.

– Тебя перенесут на постель.

Марсель подозвал двух крестьян, те подбежали и подняли раненого.

Матье сказал жалобным голосом:

– Ах, я получил свое, оставьте меня там… у стены. Идите к колодцу. Негодяи могут прийти в себя.

Его перенесли в комнату нижнего этажа возле кухни.

– Я сейчас вернусь, мой добрый Матье, – сказал Марсель, – я могу понадобиться там.

– Идите, идите. Я жалею, что не могу пожать руки моих товарищей. Я с удовольствием бросил бы в колодец моего солдата.

Марсель ушел.

Крестьяне приступили к своей печальной работе. Одного за другим, осторожно, они переносили сонных, беспомощных, одурманенных солдат к краю колодца. Затем четыре дюжих руки поднимали их, как куль соломы, раскачивали одно мгновение и сбрасывали в колодец.

В течение всего путешествия к колодцу и от него, во время перенесения этих полутрупов, никто из мертвецки пьяных солдат не проснулся, не оказал сопротивления, не пришел в сознание; чувство страшной опасности из-за опьянения совершенно отсутствовало. Хмель не только отнял рассудок, но и убил всякую чувствительность. Не слышно было ни криков, ни жалоб. Лишь то там, то здесь слышались глухое ворчание или хриплый голос, произносивший почти неразборчиво: «Водки», иногда замечалось движение рук, как бы в кошмарном сне. Затем безмолвие сковало эти рты и пьяная икота сменилась хрипом предсмертной агонии.