— Нет! — снова закричал офицер. — Не лишайте себя удовольствия, мадам, оставьте себе этого негодника, я не стану чинить препятствий… Коварная! Чудовище непостоянства и разврата!..

— Месье! Опомнитесь, месье! Одумайтесь, ведь вы же оскорбляете и мадам, и меня…

— Как, месье, вы полагаете?…

— Я требую, чтобы вы замолчали!

В этот момент дама, смущенная неожиданным приключением, убитая появлением своего возлюбленного, упала в обморок. Мы вынуждены были на время прекратить спор и помочь ей. Я позвонил в колокольчик, вызывая слуг, и быстро ушел, не желая быть увиденным. Не знаю, как скрывался мой соперник, но он почти сразу догнал меня. Мы подрались: он впал в ярость, я сохранял хладнокровие. Шпага офицера сломалась об эфес моей, и я легко ранил его в руку, после чего проводил его до дома, и мы помирились. Он был хорошим парнем, ему недоставало лишь светского лоска. Несчастный должен был вскоре отправляться в свою часть — его отпуск кончался, и он хотел бы уехать, сохранив в душе чистый образ любовницы. Я взял на себя труд утешить офицера, объяснив, что благодаря нашему приключению он теперь знает, чего ждать от женщин, и с новой любовницей будет вести себя умнее. У каждой женщины есть темперамент; она отрицает это перед любовником, не признается даже самой себе. Выслушав этот рассказ, я воскликнула:

— Шевалье, вы просто дьявол! Однажды, когда вы женитесь, Господь накажет вас за все проказы…

— Как вы правы, дорогая Фелисия! Жениться мне придется, и очень скоро: мой старший брат — кретин, погрязший в наркотиках и изучении трудов древних философов, — может умереть в любой момент, оставив мне большое наследство. Но моя будущая жена не будет ханжой, я хочу, чтобы она была счастливой и свободной женщиной; пусть будет подругой, моих друзей, как я стану любить ее подруг. В нашем доме мы оба будем хозяевами, если жена не будет навязывать мне ни разбойников-игроков, ни невежественных священников, ни голодных педантов, я не откажу ей ни в наслаждениях, ни в деньгах.

Ну что, милый читатель, неужели шевалье — дурной человек? Люди, думающие иначе, чем он, без конца напоминающие своим женам о чести, добродетели, долге, мужской власти, стоят больше него? Решай сам, читатель.

Глава XXVII. Глава ни о чем

Милорд Сидни часто писал мне: его послания были проникнуты любовью и тревогой о судьбе нашего незнакомца с портретом, так взволновавшим Сидни.

Он просил меня узнать у молодого человека, жива ли еще женщина, изображенная на портрете, где она живет, почему ее изображение оказалось в руках бедного самоубийцы и, наконец, кем был он сам. О Монрозе шевалье писал самые лестные вещи: очаровательный юноша оказался очень способным, проявлял добрую волю и во всем удовлетворял требования своего покровителя. Он всем очень нравился, вел себя рассудительно, умеряя пылкий темперамент и страстность.

«Я знаю, прекрасная Фелисия, — добавлял Сидни, — что имел счастье занять на некоторое время твое воображение, твоя весна скрасила осень моей жизни, но долго это продолжаться не может. Надеюсь только, что уважение и дружба, эти драгоценные чувства, соединяющие людей всех возрастов, эти изысканные плоды, далеко не всегда вызревающие из хрупкого цветка любви, соединят нас узами еще более тесными и не менее радостными».

«Понимаю вас, милорд, — отвечала я. — Вы нуждаетесь в любви, вы решили, что я подхожу вам, но этот портрет… некие смутные надежды… это справедливо. Оставляю вас наедине с драгоценной мечтой! Если однажды она сделает вас счастливым, никто не порадуется этому больше меня! Я навсегда сохраню в душе привязанность к вам, в нежном сердце между чувствами, о которых вы пишете, и любовью — совсем маленькая дистанция… Вы — музыкант, вы поймете мое сравнение. Я не похожа ни на один из тех примитивных инструментов, на которых можно играть, зная всего один аккорд. Я настроена на все тона и готова к переходам мелодии. Но я позволяю играть на мне только настоящим мастерам. Вы знаете, милорд, что в ваших руках я звучу гармонично. Я будут принадлежать вам так долго, как только захотите. Прощайте».

Вы станете оскорблять меня? Называть безумной и дерзкой? Какая разница! Я уже говорила, что счастье ограждает меня от порицания и презрения ригористов, и я докажу… Нет, лучше всяких доказательств в пользу моей системы говорит то обстоятельство, что, несмотря на легкомыслие, я не потеряла никого из своих обожателей. Они всегда оставались моими друзьями. Правда, я ни разу не ошиблась в выборе (не станем принимать во внимание мимолетные увлечения).

Любовь и сладострастие сделали меня одной из любимых служительниц Венеры; лицо и фигура почти совершенны, таланты достигли высшего уровня развития. Я независима и — если пожелаю согласиться — довольно богата, а следовательно, ограждена от некоторых несчастий, одна только мысль о которых омрачает лучшие мгновения жизни красивой женщины, чье благополучие зависит от ее очарования и страстности. Это очень важное обстоятельство, ибо для женщин, подобных мне, лишь обеспеченная жизнь равносильна счастью. Получив удар судьбы, жрица любви может погибнуть. Разум иссушается, душа становится ограниченной, раздавленная нищетой и стыдом, вчерашняя красавица, полубогиня порой опускается так низко, что идет в рабство к какой-нибудь новой нимфе. Я сострадательна. Сколько раз мое сердце обливалось кровью при виде женщины, изуродованной оспой или другой страшной болезнью, ставшей неузнаваемой, прислуживающей вульгарной простолюдинке!.. Но покончим с навевающими ужас сюжетами… Доброта Сильвины и ее супруга, перспектива унаследовать в будущем их состояние оградили меня от страха перед бедностью. Я чувствовала, как приятно было бы знать, что судьба моя обеспечена, и, если бы не деликатность (к которой примешивалась изрядная доля самолюбия), наверняка приняла бы подношение сэра Сидни… Скоро я расскажу вам, мои читатели, как разрешилась проблема с моей излишней щепетильностью…

Думаю (пусть это и запоздалое откровение), что глава получилась скучноватой, пусть и не слишком длинной.

Глава XXVIII. Об иностранце. Его история

Врач, приставленный к нашему несчастному гостю сэром Сидни, вполне преуспел в спасении его жизни. «Однако, — сказал нам доктор, — раны его таковы, что будут и в дальнейшем причинять неприятности здоровью, а сам он так измучен страстями, что вряд ли проживет слишком долго. Для него было бы лучше умереть теперь, чем страдать еще год или два и потом все равно погибнуть». Сам же больной совершенно не дорожил жизнью. Мы вынуждены были все время следить за ним, и только мои настойчивые просьбы и очаровывавшее сходство с дамой с портрета, которую он страстно любил, помогли добиться от него клятвы не покушаться более на свою жизнь.

— Подчиняться вам — жестокая мука, — отвечал он, — но будьте уверены, мадемуазель: вы не заставили бы меня жить, имей я возможность умереть, не заслужив вашего презрения… Вы — самое очаровательное создание на свете, в вас соединяются красота божественной де Керландек и благородное чувствительное сердце, которого она лишена!

— Меня переполняет любопытство, месье, — отвечала я на эту тираду. — Кто же такая эта знаменитая Керландек?

— Вы хотите узнать мою мрачную историю? Поверьте, мадемуазель, лучше вам жить спокойно и счастливо, не отравляя своего существования опасным общением с несчастнейшим из людей. Храните мир в вашей нежной, созданной для наслаждений душе…

Я заверила моего собеседника, что жажду услышать рассказ о его судьбе, что буду счастлива, если смогу хоть чем-нибудь утешить его. Больной помолчал несколько мгновений, как будто собираясь с мыслями, из глаз его пролились слезы, он тяжело вздохнул и наконец рассказал мне следующее. Предоставляю слово ему самому.