В разговоре с любым другим человеком он не позволил бы себе ни кричать, ни поднимать рук. Фридерик взял его под руку и повел вперед, а пальцем другой руки указывал перед собой.

– Отвечать своему высшему назначению! – говорил он. – Вы можете делать все что угодно. Но это должно быть очевидно… очевидно серьезным.

Серьезность как высшее и неумолимое требование зрелости – никаких поблажек – ничего такого, что могло бы хоть на мгновение ослабить напряжение взгляда, упорно доискивающегося сути… Вацлав не знал, как противостоять этой суровости – ибо это была суровость. Если бы не она, он мог бы поставить под сомнение серьезность такого поведения, искренность такой жестикуляции, похожей на какие-то метания… но этот театр разыгрывался во имя сурового призыва принять на себя и выполнить высший долг полного осознания – это в глазах Вацлава было непререкаемо. Его католицизм не мог примириться с дикостью атеизма: для верующего атеизм – дикость, и мир Фридерика был для него хаосом, лишенным Господа, а значит, и права, заполненным только беспредельно человеческим произволом… однако католик не мог не прислушаться к моральному призыву, пусть и исходящему от такого дикого человека. Кроме этого, Вацлав боялся, как бы эта смерть матери и его не пришибла, – боялся, что окажется не на высоте своей трагедии, а также своей любви и чести, – и сильнее безбожия Фридерика опасался своей собственной посредственности, того, что делало его адвокатом «с зубной щеточкой». Поэтому он и тянулся к безусловному превосходству Фридерика, пытаясь найти в нем опору, ох, все равно как, все равно с кем, лишь бы выдержать эту смерть. Пережить ее! Все из нее выжать! Для этого ему необходим был дикий, но устремленный в самую суть взгляд и это своеобразное, страшное упорство переживания.

– Но что мне делать с этим Скужаком? – закричал он. – Я спрашиваю – кто его будет судить? Кто ему вынесет приговор? Имеем ли мы право лишать его свободы? Ну хорошо, полиции мы его не выдадим, это исключено – но нельзя же вечно держать его в этом чулане!

На следующий день он обратился с этим делом к Ипполиту, но тот только махнул рукой:

– Стоит ли беспокоиться! Нечего тут голову ломать! Держать в чулане, выдать полиции или всыпать горячих – и пусть идет на все четыре стороны! Все равно!

А когда Вацлав попытался ему объяснить, что это, однако, убийца его матери, он даже разозлился:

– Какой там убийца! Говнюк, а не убийца! Делайте что хотите, только оставьте меня в покое, мне не до этого.

Он просто не хотел об этом разговаривать, складывалось впечатление, что все это убийство важно для него с одной стороны – которой был труп Амелии – и несущественно с другой – которой был убийца. Кроме этого, заметно было, что мысли его заняты какой-то другой заботой. С Фридериком, который стоял у печки, вдруг что-то произошло, он пошевельнулся, будто хотел заговорить, но только шепнул:

– О-хо-хо!…

Он не произнес этого громко. Шепнул. И потому, что мы не были подготовлены к шепоту, он прозвучал громче, чем если бы Фридерик сказал это во весь голос, – и шепчущий оставался со своим шепотом, в то время как мы ожидали, что он еще что-нибудь скажет. Он ничего не сказал. Тогда Вацлав, который уже приучился следить за малейшими переменами во Фридерике, спросил:

– Что такое, в чем дело?

Спрошенный огляделся по сторонам.

– Ну да, с таким действительно… можно делать что угодно… кто что захочет… все равно…

– С каким? – воскликнул Ипполит с непонятной злостью. – С каким таким?

Фридерик, немного смутившись, начал объяснять:

– С таким, ну, понятно, с каким! С ним – все равно. Кто что захочет. Кому что захочется.

– Минуточку. Минуточку. То же самое вы говорили моей матери, – внезапно вмешался Вацлав. – Что моя мать именно его могла… ножом… потому что… – он запнулся.

На что Фридерик, уже заметно смутившись:

– Ничего, ничего, я только так… Не будем об этом говорить!

Какой актер! Ясно видны были белые нитки его игры, как он всерьез бледнеет и дрожит в этих актерских лохмотьях. Для меня, во всяком случае, было понятно, что он старается придать этому убийству и этому убийце максимально скабрезный характер, – даже, возможно, он и не старался, возможно, в том была логика более сильная, чем он сам, которой он подчинялся, бледнея и дрожа. Конечно, это была игра – но эта игра формировала его, а также формировала ситуацию. В результате всем нам стало как-то не по себе. Ипполит засуетился и ушел, а Вацлав затих. Но эти удары, наносимые актером, игроком, настигали их, несмотря ни на что, и Юзя в кладовой превращался во все более сложную проблему, и вообще, сама атмосфера, казалось, была отравлена специфическими непонятными замыслами (я-то понимал, к кому он обращался, кого он имеет в виду…). Каждый вечер необходимо было промывать раны Юзеку, и этим занимался Фридерик, который кое-что смыслил в медицине, помогал ему Кароль. А Генюся держала лампу. И опять же эта процедура выглядела и многозначительно, и скандально, когда они втроем наклонялись над ним, причем каждый из них держал что-нибудь в руках, что оправдывало такое их наклонное положение: Фридерик – вату, Кароль – таз и склянку со спиртом, а Геня – лампу; но то, что они втроем наклонялись над его пораненным бедром, как-то не соответствовало тем предметам, которые они держали, оставалось лишь их наклонное положение. А лампа светила. Потом с ним закрывался Вацлав и выспрашивал – угрожая или подлаживаясь, – но неразвитость парня, его темнота, усугубляемая хамством, действовали как автомат, и он постоянно повторял одно и то же – она бросилась на него, кусалась, что же ему было делать? И, привыкнув к вопросам, он освоился и с ответами.

– Пани помещица меня кусала. Вона, и следы есть.

Когда Вацлав возвращался с этих допросов, изнуренный, как после тяжелой болезни, Геня подсаживалась к нему и тихо и преданно… приглядывала за ним… Кароль же накрывал на стол и просматривал старые журналы… и, когда я смотрел на нее, пытаясь увидеть ее «с Каролем», я только диву давался и не мог объяснить собственной увлеченности, которая уже не увлекала, – я освобождался от собственного безумия. Ничего нет между ними, совсем ничего! Она только с Вацлавом! Но какая же она с ним хищная! Какой аппетит! Какое страшное вожделение! Как похотливо она к нему подбирается, ну как мужчина к девушке! Прошу прощения, я не имею в виду ничего дурного, я лишь хочу сказать, что она с неистовым сладострастием подбиралась к его душе – она жаждала овладеть его совестью; его честь, чувство собственного достоинства и ответственности и все связанные с этим страдания стали объектом ее вожделения, ее прельщало все взрослое в нем настолько, что, казалось, его лысина соблазняет ее сильнее, чем его усики! Но, конечно, все это со свойственной ей пассивностью – она лишь впитывала его зрелость, прильнув к нему и приглядывая за ним. И она отдавалась ласке мужской, нервной и нежной руки, уже взрослой, она – тоже ищущая опоры перед лицом трагической смерти, которая перерастала ее незрелую физическую беспомощность, цепляющуюся за чужую зрелость! Проклятая! Вместо того чтобы быть святой с Каролем (что она смогла бы), она предпочитала извращаться и пачкаться с адвокатишкой и льнула к его выхоленным уродствам! Адвокат же был ей за это благодарен и тихонько ее поглаживал. А лампа светила. Так прошло несколько дней. Однажды после полудня Ипполит сообщил нам, что ожидается новый гость, пан Семиан, который приедет с визитом. И он шепнул, разглядывая ногти:

– Приедет с визитом.

И закрыл глаза.

Мы приняли это к сведению без лишних вопросов. Осовелой покорностью тона он и не пытался скрывать, что под «визитом» подразумевается та сеть, которая всех нас опутала, связав друг с другом, но одновременно сделав чужими друг другу, – конспирация. Каждый имел право сказать лишь то, что ему было позволено, остальное – мучительное, тягостное молчание и недомолвки. Во всяком случае, возникла ощутимая угроза, которая вот уже несколько дней на расстоянии нарушала единство наших чувств в связи с трагическими событиями в Руде, а бремя, то бремя, которое нас угнетало, перекинулось с близкого прошлого в непосредственное и опасное будущее. Вечером, под дождем, мелким, прерывистым и секущим, переходящим в долгое ненастье, подъехал экипаж, и в случайно приоткрытых дверях прихожей я увидел высокого мужчину в пальто, со шляпой в руке, который шел в сопровождении Ипполита с лампой к лестнице, ведущей наверх, где ему была приготовлена комната. Внезапный сквозняк чуть не вырвал у Ипполита лампу, двери захлопнулись. Я узнал его. Да, этого человека я уже знал в лицо, хотя он меня не знал, – и вдруг я почувствовал себя в этом доме, как в западне. Случайно мне было известно, что этот человек теперь важная шишка в подпольном движении, командир, на счету которого целый ряд безумно смелых операций и за которым безуспешно охотились немцы… да, это был он, а если это он, то его появление в этом доме означало воцарение неопределенности, ведь мы были в его власти, его смелость не была лишь его личным делом, рискуя собой, он рисковал и нами, он мог нас втянуть, впутать – если бы он чего-нибудь потребовал, мы не могли бы отказаться. Ведь нас объединял народ, мы были товарищами и собратьями – только братство это было холодным как лед, здесь каждый был орудием каждого и каждым можно было беспрепятственно воспользоваться для достижения общей цели.