Глава двадцать третья

Едва успели они войти в общую комнату, как Рейнгольд бесцеремонно схватил и откинул полу плаща Маргариты, причем открылась висящая на руке корзинка.

– Малиновое желе, абрикосовое желе, – прочел ярлыки на баночках, – все хорошие продукты из нашей кладовой. Это предназначается для господина странствующего ученика, не правда ли, Маргарита?

– Вовсе не для него! – спокойно возразила девушка. – Ты, вероятно, знаешь, что госпожа Ленц тяжело больна – у нее удар.

– Нет, я этого вовсе не знаю, до меня не доходят подобные новости, потому что я не слушаю, сплетен прислуги. Я беру пример с папы, который никогда не спрашивал, живы или умерли жильцы пакгауза.

– Да, это самое лучшее, – подтвердила бабушка. – Хозяин фабрики должен быть строго сдержан, иначе ему не справиться с сотнями рабочих. Но скажи мне, ради бога, Грета, что это пришло тебе в голову вырядиться по-театральному среди бела дня? – Взгляд ее с видимым неодобрением скользнул по белому плащу.

– Мне не хотелось идти в трауре к больной…

– Как, из-за этой женщины ты нарушаешь траур по отцу? – воскликнула рассерженная старуха.

– Он мне простит.

– Папа? – резко и сухо рассмеялся Рейнгольд. – Не говори того, чему сама не веришь! Помнишь, когда ты перед всеми нами хотела разыграть сестру милосердия и идти в пакгауз, он строго запретил тебе раз и навсегда ходить к Ленцам, потому что сношения с этими людьми никогда не были у нас в обычае. А я уже позабочусь, чтобы его воля была исполнена. С твоей стороны это просто непростительная бестактность – идти к человеку, которому мы вынуждены были отказать от места из-за его всем известной лени.

– Он почти слеп.

– Так ты и это уже знаешь? Ну да, он этим старается оправдаться, но его зрение совсем не так плохо. Впрочем, и работает он у нас не так давно, чтобы мы приняли во внимание его воображаемую слепоту и были обязаны заботиться о его семействе. Спроси бухгалтера, и он тебе скажет, что я поступаю совершенно правильно! Так сними же скорее свою мантию и пойми, что ты просто смешна со своими непрошеными услугами.

– Нет, Рейнгольд, я никогда этого не пойму, – ответила она кротко, но твердо, – так же как и того, что я должна быть, как ты, жестока и безжалостна. Я не люблю тебе противоречить, потому что знаю, как раздражает тебя каждое возражение, но при всем желании не делать тебе неприятностей я не могу нарушать другие свои обязанности.

– Глупости, Грета, какое тебе дело до жены живописца?

– Она, как и всякий больной, имеет право на помощь ближних, и потому, Рейнгольд, прошу тебя, не мешай мне делать то, что я считаю нужным и справедливым.

– И все-таки я тебе это запрещаю.

– Запрещаешь? – повторила с гневом Маргарита. – На это ты не имеешь права, Рейнгольд.

Он подскочил к ней, и его всегда бледное лицо страшно потемнело.

Советница схватила его за руку, стараясь успокоить.

– Разве можно возражать ему так резко, Грета? – сказала она с негодованием. – Он уже и теперь имеет право, а вскоре будет здесь полновластным хозяином, ведь ты, конечно, знаешь, что старший сын в семье Лампрехтов наследует и отцовский дом.

– Дочери же только уплачивается ее часть, и она может идти куда угодно из того дома, где родилась! – злым мальчишеским голосом перебил ее Рейнгольд с такой торопливостью, как будто уже давно ждал случая объяснить это сестре.

– Знаю, Рейнгольд, – печально сказала она, глаза ее затуманились слезами, губы скорбно задрожали. – Знаю, что вместе с папой я потеряла и старый милый дом. Но ты еще здесь не хозяин и не имеешь права меня выгнать, если я и не буду тебя беспрекословно слушаться.

– Поэтому еще недели две ты будешь проявлять свое упрямство и ходить в пакгауз, не так ли, Гретель? – прервал ее со злобным взглядом Рейнгольд и, стараясь казаться равнодушным, засунул по обыкновению руки в карманы, хотя весь дрожал от раздражения. – Ну что ж, – прибавил он, пожимая плечами, – меня ты не хочешь слушаться, но, надеюсь, тебя образумит дядя Герберт.

– Нет уж, ради бога, не путай его сюда, Рейнгольд, – остановила его бабушка, – вряд ли он пожелает вмешаться в эти дела. Ведь он уже решительно отказался быть опекуном Греты, ну что ты смотришь на меня с таким испугом, Грета? Боже, какие у тебя глаза! Ничего удивительного, что такой человек, как он, опасается взять на себя ответственность за своевольную девушку. Да, дитя мое, кто тебя знает, вряд ли примет на себя эту ответственность – вспомни только твой непростительный отказ от партии, которую мы все так для тебя желали. Но это сюда не относится, да теперь и некогда говорить об этом, я опоздаю навестить тайную советницу Заммер; поэтому скажу тебе коротко, что ты поставишь себя в невозможно глупое положение, если пойдешь к этим людям в пакгауз. – Скоро ты услышишь о таких ужасах, что у тебя волосы встанут дыбом, и, пожалуй, придется тебе поплатиться и порядочной суммой денег. Если же ты после всего того, что я тебе сказала, все-таки пожелаешь поставить на своем, то слышишь, я запрещаю тебе раз и навсегда, как твоя бабушка, ходить туда и надеюсь, что ты меня послушаешь.

Взяв со стола муфту и опустив на лицо вуаль, она хотела удалиться, но Рейнгольд удержал ее.

– Ты что-то сказала о деньгах, бабушка? – спросил он, задыхаясь от волнения. – Неужели тот человек имеет бесстыдство предъявлять нам какие-то требования? Ведь он, кажется, уже зачем-то обращался к дяде Герберту.

– Не горячись, Рейнгольд! – успокаивала его старая дама. – Все дело похоже на мыльный пузырь и не стоит, по всей вероятности, выеденного яйца. Во всяком случае, раз мы знаем, что эти Ленцы злоумышляют против нас, мы не должны их жалеть. Разве оказывают благодеяния своим заведомым врагам?

Сказав это, она вышла из комнаты, а Рейнгольд, взяв поставленную на стол Маргаритой корзину с вареньем, позвал тетю Софи и, когда она пришла из кухни, потребовал у нее ключ от кладовой.

– Боже сохрани, чтобы я тебе его отдала. Тебе совершенно нечего делать в моей кладовой! – решительно объявила тетя Софи. – Ты любишь везде совать свой нос. И поставь, пожалуйста, корзинку – это не твое варенье, я сама варила его из ягод моего сада для больных.

Он поспешил поставить на пол корзинку: в словах тетки он не мог сомневаться, так как с детства знал, что она всегда говорила правду.

– Ну, можешь распоряжаться своими ягодами как хочешь, только в пакгауз я не позволю ничего посылать.

– Не позволишь? Видишь, вот эта голова, – она постучала пальцем по лбу, – сорок лет, с тех пор как умерли мои родители, жила своим умом и ни для кого не кривила душой, а теперь такой сопляк вздумал мне прописывать законы. Да этого не делал и твой покойный отец!

– О, отец принял бы еще не такие меры, если бы знал, что этот господин Ленц его тайный враг. Я никогда не доверял жильцам пакгауза, мне с малолетства было противно их лицемерие исподтишка – настоящие иезуиты! Со стороны же бабушки просто непростительно, что она обеспокоила нас своими неопределенными намеками – я бы должен был заставить ее все сказать, но знаю по опыту, что раз она собралась ехать с визитами, от нее ничего не добьешься: она спешит так, словно от ее посещений зависит благосостояние всего города. Ты, кажется, наконец, образумилась, Грета! Так спрячь же белый бурнус в шкаф! Но не думай, что я верю в полное твое обращение на путь истины, и знай – я буду неустанно присматривать за двором и пакгаузом.

С этой угрозой он вышел из комнаты, а Маргарита перекинула плащ на руку, чтобы его унести.

– Но скажи мне, ради бога, Гретель, что это у вас тут за чудные истории? Что случилось со стариками Ленцами? – воскликнула тетя Софи, притворив дверь за вышедшим Рейнгольдом.

– Говорят, они наши враги, – отвечала с горькой улыбкой девушка.

– Какой вздор! Чего только не выдумают в верхнем этаже! – рассердилась тетя Софи. – Если уж этот чистосердечный старик с добрым лицом может лгать и действовать исподтишка, так надо закрыть для всех свое сердце. Все человечество, значит, состоит из негодяев и не стоит ни в ком принимать участия! Но все это неправда – готова прозакладывать мою старую голову!