— Отвести войска Четвертой армии на Саратов, а Уральск… сжечь!

— Сжечь? — тихо повторил ошеломленный Карбышев, как бы не понимая этого слова, — сжечь? Как — сжечь?

Вдруг он понял.

— Четвертую армию — в Саратов… Уральск — сдать… Да ведь это — открытый путь белоказакам на Белебей!

— И я говорю! — крикнул Куйбышев. — Михаил Васильевич прогнал Азанчеева. Но не в Азанчееве дело. Оно в том, что сейчас теоретические рассуждения на тему о политическом значении уров в гражданской войне при нечестном использовании их вредны, а при честном — бесплодны. И поверить вам на слово, что ежели Уральский ур — опорная база Советской власти в районе, то тут никакая сила его не прошибет, я никак не могу! Это, мой дорогой, идейная, но не материальная основа для суждений…

— Есть и материальная.

— Интересно…

— Отдавая себе ясный отчет в политическом значении Уральского укрепрайона, мы сделали все для того, чтобы военно-инженерная подготовка полностью отвечала его политическому значению.

— Это вы о кольце уральских укреплений?

— О нем.

Куйбышев положил руки на залитый тушью, некрашеный, грязный стол, а голову — на руки. Его могучая фигура казалась в эту минуту олицетворением тоскующей мысли.

— Кольцо… кольцо…

Карбышев заговорил твердо, спокойно и уверенно:

— В равных условиях борьбы уры по-разному служат целям активной обороны. Что касается уральской кольцевой обороны, она…

Куйбышев поднял голову. По мере того, как он слушал Карбышева, ему становилось все ясней, почему так трудно взломать уральскую кольцевую оборону. Лицо его веселело; радость все ярче светилась на нем. Карбышев говорил, и Валерьян Владимирович сиял, слушая.

— А вы знаете, — сказал он, наконец, — может быть, вы и правы. Мне сейчас в голову пришло: если общевойсковой начальник хочет иметь возле себя незаменимого помощника при решении боевых задач, ему обязательно надо привлекать к разработке оперативных планов своего начинжа.

— Еще бы! — горячо согласился Карбышев. — Всегда…

— Всегда, всегда, — засмеялся член Реввоенсовета Южной группы, — всегда, кроме тех случаев, когда этого делать не надо. Например… Словом, Азанчеевых и среди начинжей немало.

Фрунзе видел, как все вокруг него измучено, истрепано, повержено бессилием неодолимой усталости наземь. Из уст в уста бежало: надо отходить за Волгу «на отдых!» К эвакуации готовились, что называется, «втихую». Азанчеев не спрашивал приказаний Фрунзе, он сам приказывал шепотком. Так же поступали командарм Первой под Оренбургом, начальник двадцатой «железной» дивизии и многие другие командиры. Неуловимые ветры опережали белых на подступах к Самаре, врывались в город, несли уныние одним, а тайную радость другим. Фрунзе вызвал Азанчеева. На столе белел стакан с содовым раствором. Лицо командующего было бледно, коричневые оттенки густели вокруг глаз. Он ударил кулаком по столу.

— Вы с ума сошли, Леонид Владимирович! Что за эвакуацию вы затеяли?!

Маленький быстрый адъютант записывал приказания: немедленно пустить в городе трамвай, открыть театр…

— Что можно поставить? «Русалку»? Отлично!

Адъютант записал: «Русалка»…

— Теперь вы поняли, Леонид Владимирович?

— Да…

— Все?

— Надеюсь…

— Главное: об эвакуации больше ни полслова. Наоборот!..

Корпус белого генерала Бакича переправился на лодках и паромах через разлившуюся речку Салмыш и вышел в тыл Туркестанской армии. Но через пять суток этого корпуса не существовало: он был разгромлен двадцатой стрелковой дивизией. Одновременно двадцать четвертая рубила белых на реке Деме. Это были первые признаки благоприятного перелома на фронте Южной группы. Наступление белых достигало той критической точки, на которой должно было захлебнуться. Войска генералов Ханжина и Белова, атамана Дутова были частью разбиты, частью приостановлены. Резервов у этих генералов не было. Распутица лишала их свободы при перегруппировках. По всему белому фронту — от Чистополя до Оренбурга — барахтались изолированные друг от друга корпуса и дивизии. Кризис созрел, подходили дни и часы, которых Фрунзе не мог пропустить… Контрнаступление — очень трудная операция. Для нее нужны умеющие быстро ориентироваться, разбираться в обстановке и распоряжаться начальники. Нужны стойкие, испытанные, втянутые в опасность войска. Нужна способность к маневру, к точному исполнению приказов. Хороши при контрнаступлении отчаянность и решительность. Войска не должны бояться обходов… Были ли у Фрунзе такие войска? Сколько их было? Двадцать третьего апреля он выехал к ним. А в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое подписал окончательный приказ о контрнаступлении. Номер этого приказа: 0119.

Глава восемнадцатая

Удар бузулукского кулака в шестидесятикилометровый разрыв между головным корпусом Ханжина и шедшим слева от него шестым уральским сразу нарушил взаимодействие и связь наступавших белых частей и вырвал из их рук инициативу. Словно заранее зная, как предстоит развернуться операциям, Фрунзе быстрыми и ловкими маневрами менял, к выгоде для себя, обстановку и не давал противнику ни минуты, чтобы передохнуть и опомниться. Поражение флангов и тыла быстро превращалось в общий разгром бугурусланской группы белых.

От тополя шел дух, береза распустилась. Пел соловей, ворковали горлинки. Голос иволги звучал нежными переливами. Май цвел наперекор войне. Но Азанчеев не видел и не слышал мая. По мере того, как определялся исход операции, он испытывал все большее и большее беспокойство. Он ровно ничего не сделал для успеха этой операции. Она еще только замышлялась, а он уже каркал и умывал руки. Когда Фрунзе повел разработку плана без его участия, он прикинулся обиженным и в качестве обиженного долгое время молчал и сторонился. Потом не выдержал, ввязался, потребовал сожжения Уральска и сел в крапиву. В конце концов все это грозило ему полным выключением из делового оборота. Никогда раньше Азанчеев не совершал таких трупных ошибок. Что же с ним произошло?

Да, конечно, он не мог принимать за настоящую армию толпу ничему не обученных, полураздетых людей. Не мог верить в полководческий гений человека, не нюхавшего не только академии, но и военного училища. С другой стороны, он лично знал генерала Ханжина и никак не мог сомневаться в его мужестве и командирских талантах. И все это вдруг так странно сместилось, перевернулось, заслонилось одно другим, что теперь Азанчеев считал себя попавшим в нелепейшее положение. «Прежде меня терпели, — думал он, — а теперь, пожалуй, предстоит терпеть мне». Он видел, что больше не нужен. От этого страдало не одно лишь самолюбие, а еще и то деятельное чувство, которое было всегда сильно в Азанчееве, но почему-то не подавало признаков жизни, пока в нем нуждались, и начало очень громко заявлять о себе лишь после того, как к нему перестали обращаться. Азанчеев жадно искал дела, которого для него больше не было. Оставались разговоры, пустая начальническая рисовка перед подчиненными и актерство со всеми в целях придания себе несуществующего веса.

— Вам известно, — спрашивал он, например, Карбышева, — что Михаил Васильевич приказал вчера начштарму Пятой немедленно строить укрепленную позицию к северо-востоку от Красного Яра по Сергиевскому тракту?

Азанчеев спрашивал с единственной целью: удивить Карбышева своей осведомленностью.

— Слушайте, Дмитрий Михайлович, — говорил он шепотом, — я могу вам сообщить очень важную новость. Вы знаете, я не занимаюсь распространением слухов, и то, что я вам сейчас скажу, — факт. Командующий фронтом…

И он пускался рассказывать, как комфронта, вмешавшись в распоряжения Фрунзе, во что бы то ни стало хотел навязать ему лобовой удар на Бугульму и для этого повернуть Туркестанскую армию на север, а Фрунзе протестовал, спорил и, наконец, категорически отказался. Рассказывая, Азанчеев от сильного внутреннего волнения вдруг начинает косить, хотя от природы и не был кос нисколько.