Впрочем, в развязности Азанчеева было что-то поджимистое и трусливое, точь-в-точь как и у самого военного министра. Поэтому он и поступил сейчас так, как делает актер на сцене, когда смысл игры не позволяет ему принять реплику партнера, — обратил речь к третьему лицу. Этим третьим лицом оказался Карбышев.

— Никогда еще с начала войны ни одно наше наступление не было так тщательно подготовлено и подкреплено такой могучей техникой, как то, которого ждут теперь от нас союзники. Это наступление не может быть безуспешным. Победа должна быть, она непременно будет. Ваше мнение, полковник?

Как в волшебном фонаре, засветилось перед Карбышевым широкое и простое, упрямое и смелое лицо солдата Романюты. И глубоко вдохнулся воздух солдатских настроений. Как назвать этот воздух? Карбышев не знал. Но он давно и хорошо знал его, как извечное прошлое крестьянского миросозерцания, как жаркую атмосферу издавна пропитанного горячим потом земледельческого труда. И знал, что именно это мужицкое сознание, а не какое другое, сначала вело Романюту вперед, а теперь зовет назад. А что такое Романюта? Армия. Карбышев вытянулся.

— Боюсь, что победы не будет, господин генерал.

— Что?

— Так точно.

— Почему вы позволяете себе это говорить?

— Потому что знаю, как мало склонен сейчас солдат добиваться победы. Она ему не нужна.

— Потрудитесь объяснить вашу мысль.

— Слушаю-с. Солдат бесконечно устал от войны. Окопы ему надоели до смерти. Его неудержимо тянет домой, к земле. В руках такого солдата техника бессильна. Победа уже не манит и не зовет. Она — мираж. А счастье, к которому рвется солдат, желанно и свято, как сама жизнь.

— Счастье… Что вы имеете в виду?

— Мир и землю, господин генерал.

Наступление началось восемнадцатого июня. Его открыла артиллерийская подготовка такой невиданной, небывалой силы, что не только первая, но и вторая, и третья линии неприятельских укреплений почти мгновенно превратились в гладкое поле. Пока грохотали тяжелые пушки, пехота посмеивалась, сидя в блиндажах: «Да чего уж… Довольно! Ничего и не осталось!..» Но вот пришло время подниматься пехоте в атаку. И тут сразу обозначилась удивительная вялость и медленность ее действий. Некоторые роты вовсе не захотели выйти из окопов. Другие рассыпались в тонкую цепь и залегли, а потом ползком вернулись назад. Целые полки топтались на месте Были части, от которых в атаку пошли только офицеры со своими денщиками. Между тем белые облачка неприятельской шрапнели маячили все ближе и ближе. Вспыхнет вдруг такое облачко, постоит секунду и выпустит из себя в воздух характерное звяканье разрыва. Лопнул снаряд, огненный дождь опалил землю. А облачко еще долго, долго стоит на своем месте, плотное, почти не меняющее формы…

Восьмая армия наступала под Станиславовом. Дивизия, в которой служил Карбышев, благополучно выбралась из Лопушна, достигла Черновиц и двинулась дальше. Полки занимали австрийские окопы и оседали в них: приказаний не было. Подкрепления еле подходили, а пополнения не подходили вовсе. Переброска вспомогательных частей из Седьмой армии безнадежно задерживалась. Артиллерия отставала. А ведь наносить главный удар должна была именно Восьмая армия…

Черновицкий поезд быстро домчал Карбышева и Лидию Васильевну до Станиславова. Здесь они расстались: Дмитрий Михайлович выехал верхом на рекогносцировку позиций, а Лидия Васильевна отправилась в штаб армии, чтобы передать начальнику инженеров письменный рапорт мужа о прибытии. Полковник пробежал красными глазами по бумажке и бросил ее на стол.

— Вот уж вы-то, сударыня, напрасно в этот кавардак влипли…

— Позвольте, — обиделась Лидия Васильевна, — я — жена… Я — сестра…

— Да, да, и жена, и сестра, а все-таки напрасно. Наш фронт прорван, под Тарнополем, и нынче ночью мы покидаем Станиславов.

Армия катилась по шоссе и по грунтовым дорогам, сквозь густые и высокие лиственные леса, которыми покрыты хребет и скаты Карпатских гор почти вплоть до линии Станиславов — Коломыя — Черновицы. Земля дымилась едкой пылью под ногами стремительно отступавших войск. Парки, обозы, какие-то рабочие дружины с топорами и лопатами, какие-то пехотные части, команды, госпитали и походные кухни — все это сбилось в гремучий, клокочущий, кипящий, звенящий, скрипящий, гудящий, неистово бурный поток. Полк Заусайлова тянулся в хвосте этого потока. Прикрываясь арьергардом из состава полкового резерва, он отходил с непрерывными боями, главным образом по ночам, оставляя после себя сторожевые части и огни, чтобы обмануть наседавшего противника и оторваться от него. Первое удавалось, второе — нет. Промежуточные рубежи, которые постоянно приходилось занимать полку, были для него непосильно широки. В ротах оставалось по сотне человек, почти без офицеров, штыков в полку было не больше полутора тысяч, а протяжение оборонительных фронтов никогда не бывало меньше пяти верст.

Русским позициям, расположенным в Галиции большей частью лицом на запад, тарнопольский удар пришелся во фланг. Отход был быстр. Связь между отходившими войсками чрезвычайно скоро, утерялась. Скользя вдоль параллельно растянутых позиций, армия и не помышляла о том, чтобы занять эти позиции и укрепиться на них. У пехоты не было ни разумения, ни навыка для решения подобного рода задач. Ее никто никогда не обучал выполнению простейших саперных работ. Карбышев думал: «Какая грубая и глупая ошибка! Насколько легче было бы отбивать наступление, будь пехота хоть чуть-чуть осаперена…»

И вот армия отходила, не задерживаясь ни на каких рубежах, скомканная, вспученная, мечущаяся без пути, — не армия, а толпа, опасная для своих и безопасная для неприятеля, — отходила, бросая батареи, зарядные ящики, обозы. Где-то на шоссе, у пушек, выпряженных и опрокинутых на крутом повороте, — лошадей и прислуги след простыл, — встретились Карбышев и Заусайлов. Солдаты, не получавшие хлеба трое суток, а горячей пищи — два дня, кололо чудом попавшегося им в руки поросенка. Немецкие аэропланы крутились по верху, то пряча, то показывая черные кресты на крыльях.

— Провоевались! — мрачно сказал Заусайлов, — с-сволочь!

— Кто?

— Да кто же? Керенский…

Заусайлов ничего не успел сказать больше. Карбышеву показалось, будто его подхватило и унесло приливной волной вдруг набежавшего солдатского моря. Это же самое показалось и Заусайлову, когда Карбышев внезапно исчез из его глаз. Немного сказал полковник. А хотелось ему сказать многое. И Карбышев отлично знал, что именно. «Конечно, царское правительство слушалось союзников и боялось их. Тут и договоры, и обязательства всякие. Но все это в меру. Оставалось нечто, похожее на самостоятельность. Все-таки оно было правительство не без гордости, с мухой в носу, и по ногам ходить союзникам не позволяло. А вот Временное с подлецом Керенским, — это уж просто — приказчик, и ничего другого. Велят, — пожалуйста-с! Не велят, — как прикажете-с! Тут уж ни гордости, ни самолюбия, ни этой самой „божьей милостью“, ничего и в помине не стало. Приказчики — нанятый народ!» И опять же Керенскому по мордасам: «Св-волочь!» Все это было так понятно и так явственно подразумевалось, что Карбышев даже и не пожалел о внезапно прервавшемся разговоре с Заусайловым. Но «заусайловское» налезало со всех сторон. И солдаты, только что зарезавшие поросенка, возбужденно перекликались: «На Керенского глядеть нечего. Он нас, так его пере-так, до самой пропасти довел… погибнуть можем…»

Шли по обоим берегам узкого в этих местах Прута — по низкому, левому, и высокому, правому. Мосты на реке, все, как один, были или взорваны, или сожжены. Броды после недавних дождей еще не открылись. Маневр, как конечная форма прорыва фронта, неизбежен в позиционной войне. Возобновление разрушенных и наведение новых переправ, так же обязательно в этой войне, как и в маневренной. Отступление, если стать на военно-инженерную точку зрения, представляет собой, с одной стороны, уничтожение переправ и порчу дорог за спиной отступающих войск, а с другой — постройку дорог и мостов на лежащих перед войсками путях отхода. Поэтому армия шла, строя и ломая, ломая и строя, сокрушая и восстанавливая, слепо подчиняясь странной необходимости этих противоречивых и беспорядочных усилий. Дела саперам было по горло…