И Константин Елочкин ежевечерне надевал халат и выползал с охотниками на разведку новых рубежей. Счастье не отставало от него. Уже не раз случалось, что под белым пухом мягкого снежного покрова нащупывал он какие-то белые шнуры, какие-то рваные кусочки блестящей стальной проволоки. Что это? Б-бах! На миг оживало мертвое поле в огне и грохоте минного взрыва. А Костя — хоть бы что.

— Ставим знак!

С каждой ночью он делался все опытнее. Вот из-под снега торчит соломенный прутик. Ага! Не спеша, с пристальной осторожностью разгребает Костя снег. Так и есть: небольшая кухонная кастрюля, медный стерженек посередине — мина. Металлическая оболочка выкрашена в коричневый цвет. Стержень вывинчивается. Это и есть взрыватель. «Английская», — думает Костя про находку. И, вспомнив порядок расстановки мин, уверенно ищет вторую…

В районе Кархула — Хотинен, справа от озера, перед высотой 65,5 и двумя железобетонными дотами, лежало глубоко заснеженное болото с торчавшими на нем кое-где кустьями ржавой осоки. Несмотря на мороз, болото пружинило. Не только автомашина, но и лошадь не смогла бы пройти по нему. На кочках загорались, краснея, пятнышки кем-то раздавленных ягод клюквы. Кто и когда раздавил их? Говорили, — был здесь у белофиннов до войны полигон. Странно. Полигон над бездонной прорвой… Однако не было на болоте точки, которой не обстреляли бы шюцкоровцы с высоты 65,5, закрыв глаза. И не было такого человека, который, оторвав на минуту голову от снежной болотной глади, вернулся бы целым назад. Пристрелянность, тщательная заминированность и болотный характер делали это место совершенно непроходимым при атаке. Неизвестно, как звалось оно раньше. Саперы прозвали его «долиной смерти». А между тем выйти во фланг главным неприятельским укреплениям можно было только через «долину смерти».

Первой же ночью Костя Елочкин со своими саперами убрал мины из прохода в два десятка метров шириной. Но днем проход был опять заминирован. На вторую ночь саперы снова нашли и убрали мины. К вечеру мины были расставлены. Получалось похоже на сказку о дураке: таскать не перетаскать. В таких-то именно случаях и бывало полезно неожиданное появление Карбышева на трудном пункте. Никто в армии, от начинжа до полкового инженера, до любого саперного командира, не оставался в стороне от направлений, по которым Карбышев совершал свои объезды. Сам он говорил о своей задаче: «Езжу, чтобы изучить опыт войны, да, где надо, посоветовать инженерным начальникам…» Советы Карбышева касались таких коренных вопросов войны, как борьба с минобоязныо или действия штурмовых групп, а изучение военного опыта сводилось, по существу, к планированию прорыва Карельского укрепленного района белофиннов. Но эта внутренняя, огромная, сторона дела не только не останавливала на себе внимания рядовых начальников, но даже и вовсе не замечалась ими. От Карбышева ожидали главным образом помощи в преодолении конкретных трудностей. И тут он тоже не обманывал ожиданий.

В саперную часть, уже двое суток бесплодно пытавшуюся очистить от мин «долину смерти», Карбышев приехал под вечер третьего дня, когда болото было только что вновь заминировано. Автомобиль пыхтел, как самовар, не сходя с газа и по временам громко всхрипывая простуженной грудью. Карбышев, Якимах и полковой инженер стояли в кружке, топоча ногами. Костя, в халате, такой же сумеречно белый, как и вечерний снег кругом, с белыми треугольными волдырями на обмороженных щеках, вытянувшись, не отрывая руки от виска, а глаз от Карбышева, молча слушал, о чем говорило начальство. Про сказку «таскать не перетаскать» он уже давно доложил и теперь с тоскливым недоумением ждал и не мог дождаться ответа. Судя по времени и разговору, Карбышев сейчас уедет. И уедет, как видно, ничего не ответив Елочкину. Вот он уже идет к машине, а начальство идет за ним, а Елочкин — за начальством, все еще с рукой у виска, но с угрюмой досадой в сердце: «На нет и суда нет». Это приходит на мысль, как последнее оправдание в беспомощности. Но что же может быть обиднее для безотчетной костимой веры в Карбышева, как не это бессильное оправдание? Подошли к машине. Она стонала, крякала и, дрожа заиндевевшим телом, готовилась принять отъезжавших.

— Еще два слова, — сказал Карбышев и сделал знак Елочкину подойти, — о «долине смерти»… Конечно, так нельзя. Вы снимаете мины, они ставят. Это — носить не переносить. Что-то надо… А что? Я вам «посоветую»: нынче ночью уберите финские мины, а потом поставьте свои; но не там, где раньше ставили, а на подступах к проходу. Утром поймаете в эту ловушку несколько человек. На этом, вероятно, и вся игра кончится… Поняли?

— Так точно, товарищ комдив! — восторженно крикнул Костя. — Очень хорошо понял!

И он посмел усомниться сегодня в дивном уменье Карбышева все преодолеть, — если не силой преодолеть, то осилить хитростью и уменьем… А комдив, усаживаясь в автомобиль и подбирая полы тулупа, говорил полковому инженеру:

— Все — мои дети… И этот, молодой Елочкин, — тоже!

Железобетонное сооружение в рост человека: С четырех сторон — узкие проходы, как незастекленные окна в новом доме, и ни одной двери. Это — дот. Ночная разведка пехоты обнаруживала доты и устанавливала пути к ним. Ходила пехота в разведку с проводом, чтобы артиллерия могла ее поддержать в нужный момент. Карбышеву очень хотелось попасть в разведку. Интересное дело! Хорошему разведчику нужна не только смелость, а еще и железные нервы, и воля, и находчивость, и уменье ориентироваться в любой обстановке, и память, и сильное тело… Разведчик не имеет права волноваться. Выдержка и спокойствие — закон для него. Оглядываясь в прошлое, Карбышев с удивлением и тревожной неловкостью вспоминал, что никогда не ходил в настоящую пехотную разведку. И он стал «проситься» у командира корпуса. Но командир корпуса отвечал что-то невнятное. Во всяком случае разрешения не было. Карбышев попробовал «увязаться» в каком-то полку за уходившей группой. Командир полка отменил разведку. Нетрудно было догадаться, отчего все это так получается: Карбышева было приказано «беречь». Это дошло до рядовых бойцов. И они говорили: «Куда вы, товарищ комдив, пойдете?» И все-таки Карбышев пошел…

К полудню мороз ослабел, и снег падал тихо, прямо в глаза, затягивая белой завесой и небо, и лес. Сегодня ночью батальону, которым командовал Мирополов, предстояло выдвинуться вдоль леса по шоссе на три километра. Пообедали. Отметили, что мороз опять начинает забирать. Воздух вдруг сделался таким колючим, что каждым вольным вздохом безжалостно обдиралось горло. Мирополов готовил партию разведчиков. Бойцы надели белые халаты.

— Ей-ей, невозможно, товарищ комдив! — говорил Карбышеву взволнованный Мирополов. — Уж вы поверьте, нельзя! Да и бойцы не согласятся вас взять. Дело, знаете, какое… «Кукушки» — на каждом шагу. Пропустит мимо и бьет в спину — самый подлый у них прием. Вдруг угодит…

Карбышеву это надоело, и он сказал, не скрывая досады:

— Что вы мне все о бойцах толкуете? Разве вы не командир? Я вижу, вы только и умеете, что людям пальцы отхватывать. Заметьте; мы еще с вами не расквитались…

Неизвестно, как понял Мирополов эти сердито-шутливые слова. Несмотря на мороз, он вдруг стал красен и потен. На лице его ярко зажглось выражение самого мучительного конфуза. Да, старое сознание вины перед комдивом и потребность ее искупления были очень сильны в комбате.

— Не расквитались?

— Так точно, нет… товарищ комдив!

Мирополов был из тех простых людей прямой и короткой мысли, для которых не сделать — гораздо труднее, чем сделать, ибо дальных и сложных расчетов действия они не признают. Мирополов остановил свой испуганно-спрашивающий взгляд на Якимахе. И Якимах ответил: подмигнул и еще зачем-то языком прищелкнул, энергично вертя головой туда и сюда. Что должен был означать такой ответ, Мирополов не понял. Еще с академических времен он привык смотреть на Якимаха несколько снизу вверх, осуждая его в глубине души за обидное превосходство над собой. И сейчас, не поняв его сигнала, по обыкновению, обиделся. В конце концов никаких категорических приказаний насчет Карбышева не было. Говорилось: «беречь». То есть прежде всего находиться возле оберегаемого и охранять его собой…