Гвоздем первого дня был обстоятельный доклад представителя штаба РККА на тему «Организация и тактика машинизированной пехоты». Докладчик вспомнил о съезде инженеров Московского военного округа, происходившем три года назад, и о том, как много говорилось тогда о желательности слияния дорожно-мостовых рот с саперными. Вопрос этот был отлично знаком Лабунскому. Слияние состоялось в двадцать втором году, и теперь против него выдвигалось множество возражений. Но, как и все, что возникает задним числом, возражения эти не принимались во внимание. И Лабунский решил построить свой успех на беспроигрышном ходе: добить, растрепать и пустить по ветру запоздалые аргументы противников слияния. Вот он встал и прочно уперся длинными, сильными ногами в паркетный пол. Его могучий голос волнами разостлался по залу.
— Наступление — мерило всех решений. Именно этим мерилом руководились, когда после ряда реформ восстанавливали старые саперные батальоны. Их основная специальность — укрепление позиций, а вспомогательные — постройка легких, полевых мостов и подрывное дело…
Тема предстоявшего Карбышеву выступления была сформулирована в повестке так: «Применение фортификации в оборонительном бою при поспешном укреплении позиций (до двух суток)». Слушая Лабунского, Карбышев никак не мог отделаться от странно-подозрительной мысли. Ему казалось, что Лабунскому абсолютно безразлично, останутся ли дорожно-мостовые роты слиты с саперными или вновь разъединятся. Если он ратовал за слияние, то отнюдь не потому, что был убежден в его пользе, а совсем по иным причинам. Это могло быть ребячеством. Но ребячество в этаких огромных масштабах — страшная вещь. Могло быть и поздней отрыжкой досадного для Лабунского разногласия, в котором Фрунзе когда-то поддержал Карбышева. Уже не мстит ли «большой сапер» за пережитые в двадцать втором году неприятности? Ведь ему, конечно, и в голову не приходит, что в них ни один человек, кроме него самого, неповинен. И чем глупей и смешней выглядело это последнее предположение, тем более правдоподобным казалось оно Карбышеву. Поэтому, выйдя к кафедре, он никак не мог согнать с лица веселую улыбку и, даже заговорив, продолжал весело улыбаться.
— Боевые операции обеспечиваются с разных сторон, — начал он, — со стороны авиационной, танковой, артиллерийской и пр. Мы, инженерные войска, и есть это самое «пр.».
Зал смеялся. Кто-то позади даже хохотнул довольно звонко.
— В чем же, однако, суть этого «пр.»? Мы любим ссылаться на разных Вобанов прошлых эпох. Вот, дескать, было светлое время фортификации! По вспомним же и о том, что эти Вобаны сочетали в себе технический опыт с боевым. Есть ли у нас свои Вобаны? Конечно, есть. Это — пехота и ее командиры. Суть «пр.» не в том, как строить, — с постройкой козырьков и убежищ справится любой пехотный командир, — а в том, где строить. Но это уже вопрос не технический, а тактический. Никак нельзя думать, что правильно решить эту задачу может только сапер, — нет. Сапер знает тактику только теоретически. А пехотинец вырабатывает ее на поле боя. Следовательно, хозяином в области тактических решений является не кто иной, как он. Именно он указывает саперам, где надо строить, да и то лишь тогда, когда постройка сложна и сам он с ней справиться не может. Итак, я утверждаю, товарищи, что полевая фортификация стала в своих простейших формах делом тактическим. Вся ее техника сводится к самоокапыванию и заграждениям. Но тактики и войска попрежнему считают фортификацию делом чисто техническим и потому продолжают чураться ее. Товарищи! Это трагедия…
Доказав с неопровержимой ясностью, что при поспешном укреплении позиции вся тяжесть работ ложится вовсе не на саперов, а на пехоту, Карбышев коснулся роли конного транспорта при машинизированной пехоте, сказал кое-что важное об организации материальных складов и опять повернул к главному.
— Мировая война создала новые виды технических средств борьбы — химию, танки, огнеметы, подводный флот, авиацию. Соответственно с этим из состава наших инженерных войск выделились после мировой войны сперва авиация, потом железнодорожные части, связь, автобронетанковые и химические войска. И получилось, что инженерные войска стали точно такими, какими их создал Петр Первый, то есть войсками специального назначения, обеспечивающими боевую деятельность всех родов войск. Они помогают всем родам войск достигнуть победы малой кровью. При наступлении или при обороне? Товарищ Лабунский и слышать не желает про оборону. Человек он большущий, не нам чета, роста огромного. Так сказать, Аркадий Великий…
— Ха-ха-ха!
— И с его колокольни виднее. А с нас много не спросишь, — ручными лопатками всю Маньчжурию ископали. Крепкие ноги у Лабунского, а ходить ему хочется все-таки на голове…
— Ха-ха-ха!
— Итак: наступление или оборона? Конечно, и то и другое. Да в придачу еще и активная оборона. В облегчении этой обороны, собственно, и заключается главная задача фортификации. Вот — саперный взвод в полку. Он занят постройкой моста. Кто же будет строить оборону? Спросим Аркадия Великого. Но ведь он — вроде верстового столба: другим путь кажет, а сам — ни с места. Уж вы меня, товарищ Лабунский, извините. Известно: топор в мороз, что бритва, — так и бреет…
Умер Ленин.
Небо сурово сдвигало клочкастые брови тумана. Люди выглядели в тумане крупней, чем были, а может быть, и в самом деле, становились больше — росли. Колючий воздух безжалостно обдирал горло при каждом вздохе. Было нестерпимо холодно.
Ночь свалилась на белую землю жесткой тучей фиолетового мороза. Крутились вихри костров, метались по ветру летучие косяки искр. Огонь трещал, плевался, захлебывался в злобном шипенье. Люди стояли у костров, завернутые в шали, утонувшие в надетых одна на другую шубах. Многие стояли так до утра.
Молчало окровавленное заревом костров небо. Молчали сумрачные люди. Но мысли их были громки, и хоть никто не высказал этих мыслей вслух, никто не записал их, были они тогда же услышаны всей землей: «Много, много раз слава великих эпох переходила от одного народа к другому… А теперь наш народ создает эпоху невиданной славы и овладевает ее величием навсегда».
Медленно ворочались неумелые, нескладные, непривычные минуты, часы, дни, — первые без Ленина. Котовский встретил и проводил их в Москве — он был делегатом II съезда Советов. Он стоял в карауле у гроба Ленина. На траурном заседании съезда слышал могучий голос партии, которая клялась в вечной верности великому народному делу. Именно в эти трудные, торжественно-печальные ленинские дни задумал Котовский поставить перед партией и правительством вопрос о создании Молдавской автономной советской республики. Немало было у него больших, важных, государственно-значительных дел в Москве. И среди них — одно, маленькое, личное, никого больше не касающееся и все же такое, что, не уладив его, Котовский никак не хотел вернуться домой.
Дверь служебного карбышевского кабинета с шумом распахнулась настежь, и на пороге обозначилась богатырская фигура Котовского в красной фуражке на гладко выбритой, синеватой голове. Круглое лицо его улыбалось, темные глаза сияли тихим блеском душевной радости, атлетическая грудь, широкая, как поле, грузно дышала. Он протянул вперед руку и так шагнул с порога, что вмиг очутился возле самого Карбышева.
— Здорово, друг!
Объятия Котовского открылись в горячем порыве и сомкнулись вокруг Дмитрия Михайловича железным обручем, сминая в комок его низкорослую фигуру. Но тут же и разжались. Глаза богатыря округлились удивлением.
— Вон что! — наивно пробормотал он.
Карбышев засмеялся.
— А вы как думали?
Военный инженер, стоявший у окна, тоже смеялся. Он знал, как прочно сбит природой в костях и мускулах его невидный начальник, и сразу догадался: стоило Карбышеву расправить плечи в тисках Котовского, как тотчас же и ослабели тиски. Гость уселся в кресле и, поставив шашку с золотым эфесом стоймя между коленями, чрезвычайно похожими на изогнутые водосточные трубы, несколько времени молча смотрел на хозяина. Вероятно, он что-то вспоминал — знакомство, последнюю встречу, последний разговор… Вероятно, и обдумывал что-то: глаза его пристально разглядывали Карбышева. Наконец, сняв фуражку и положив ее на стол, он сказал: