В сезон 1842–1843 гг. «Женитьба» ставилась всего семь раз.[52] Последующие представления проходили, однако, с возрастающим успехом.[53]

Белинский в своих статьях, рецензиях и заметках 1843 г. не раз касался вопроса о «Женитьбе». Он поместил в «Отечественных Записках» специальную заметку, в которой дал — очевидно, в качестве руководства для актеров — характеристики всех персонажей комедии. При этом он особенно подробно остановился — в поучение Сосницкому — на характеристике Кочкарева. Он подчеркивал отсутствие всякой положительной цели в хлопотах Кочкарева и писал, намекая, вероятно, на Сосницкого: «Если актер, выполняющий роль Кочкарева, услышав о намерении Подколесина жениться, сделает значительную мину, как человек, у которого есть какая-то цель, то он испортит всю роль с самого начала».[54] Несомненно, такую «значительную мину» и сделал Сосницкий, стремясь придать хоть какую-нибудь положительную мотивировку настойчивости Кочкарева.

В Москве «Женитьба» сыграна была первый раз 5 февраля 1843 г., на Большом театре, в бенефис Щепкина.[55] Несмотря на советы Гоголя не ставить в один вечер двух его вещей, Щепкин присоединил и «Игроков», видимо желая придать спектаклю больше единства. Порядок спектакля был следующий: 1) «Женитьба», 2) концертный «антракт», 3) «Игроки», 4) двухактная французская комедия «Подставной и отставной», 5) танцевальный «дивертисемент».[56] «Женитьба» в Москве была сыграна гораздо лучше, чем в Петербурге — главным образом, благодаря стараниям С. Т. Аксакова, не пропускавшего ни одной репетиции и объяснявшего актерам их роли. А. И. Шуберт рассказывает, что она не узнала пьесы, когда увидала ее в Москве: «точно пьесу с иностранной сцены пересадили на родную».[57] Из актеров, по отзыву Аксакова,[58] лучше всех были Кавалерова (Фекла), Сабурова 1-я (Арина Пантелеймоновна) и молодой Пров Садовский, исполнявший роль «Ходилкина» (Анучкина). Хороши были также П. Степанов (Яичница) и Орлов (Жевакин); местами была хороша и Орлова (Агафья Тихоновна). Но исполнители центральных ролей — Щепкин (Подколесин) и Живокини (Кочкарев) — не удовлетворили Аксакова. «Я не понимаю, мой милый, — писал он Гоголю в феврале 1843 г., — вашего назначения ролей. Если бы Кочкарева играл Щепкин, а Подколесина Живокини, пьеса пошла бы лучше. По свойству своего таланта Щепкин не может играть вялого и нерешительного творения, а Живокини, играя живой характер, не может удерживаться от привычных своих фарсов и движений, которые беспрестанно выводят его из характера играемого им лица».[59]

Щепкин и Живокини сами признавали свою неудачу и, с согласия Гоголя, переменились ролями. От перемены ролей спектакль значительно выиграл, хотя Щепкин не мог вполне справиться и с ролью Кочкарева. По поводу гастролей Щепкина в Петербурге в 1843 г. дружественно расположенный к нему Белинский писал, что в роли Кочкарева, «он обнаруживает больше искусства, нежели истинной натуры».[60]

Игра Щепкина и Сосницкого основывалась на конструктивных принципах классической школы. Каждая сцена являлась в их исполнении не самоцелью, а переходной ступенью в общем поступательном движении пьесы. Реально-бытовая изобразительность сама по себе не входила в их задачу; она сохраняла значение только одного из элементов роли. Когда Щепкин играл городничего в «Ревизоре», на первом плане перед ним стояла общепсихологическая цель — показать, по формулировке Гоголя, «что такое плут», конкретные бытовые детали, связанные с местом и временем, занимали при этом второстепенное, подчиненное положение. Что касается «Женитьбы», то в ней неприменимы были конструктивные принципы игры, так как бытовой материал здесь являлся преобладающим. Этот бытовой материал и явился камнем преткновенья для Сосницкого и Щепкина. Сосницкий еще по поводу редакции 1835 г. прямо заявлял, что «комедии-то и нет», отсутствие непрерывного сюжетного движения он счел отсутствием всякого сюжета вообще, а введение диалогов, служащих целям характеристики, но не двигающих действия вперед, определял как бессвязность: «бог знает, зачем люди приходят и уходят». Поэтому-то, играя Кочкарева, он старался, как можно заключить из намека Белинского, придать его действиям какую-то видимость цели. Подобные затруднения возникали и у Щепкина как в роли Подколесина, так и в роли Кочкарева. В роли Подколесина он слабее всего был в сценах, не связанных с внешней ситуацией и не имевших внешней мотивировки — в сцене наедине с невестой и в последнем монологе. В сцене с невестой его робость, как пишет С. Т. Аксаков, «напоминала городничего», а в последнем монологе неожиданная перемена настроения у Подколесина выражена была «пошлыми театральными приемами»[61] В роли Кочкарева у Щепкина недоставало, по словам Белинского, «истинной натуры», т. е. бытового колорита, живой характеристики. Как писал впоследствии Аполлон Григорьев, Кочкарев был у него не «лицом», а «рычагом к действию».[62]

«Женитьба» знаменовала переход к драматургической системе Островского. Медленное развитие действия, диалоги с характеризующей установкой, эпизоды, мало связанные с основным сюжетом, — всё это подготовляло композицию комедий Островского, определявшуюся бытовыми и сатирическими целями. В «Женитьбе» намечены были и основные темы, впоследствии разрабатывавшиеся Островским. Тихон Пантелеймонович, обрисованный мимоходом в рассказе Арины Пантелеймоновны, являлся прототипом купцов-самодуров из комедий Островского; прообразом свах Островского была гоголевская Фекла; Липочка из «Свои люди сочтемся» своим презрением к купеческому званию и непременным желанием выйти замуж за дворянина напоминала Агафью Тихоновну.

Законченное воплощение гоголевской комедии на сцене стало возможным только в эпоху Островского, в связи с развитием реалистической школы игры. Актер эпохи Островского строил свою игру на бытовой характерности, которая выражалась и в мимике, и в жестах, и в костюме, и в гриме. Статичность роли при этих условиях не являлась помехой; напротив, она оставляла больше простора для реалистически-бытовых деталей. В роли Подколесина те места, которые не выходили у Щепкина, были самыми удачными у Прова Садовского. Главное отличие Садовского от Щепкина, по определению Аполлона Григорьева, состояло в том, что Садовский играл «лицо», а не психические движения «отдельно от лица», как Щепкин. «Ему в последнем монологе Подколесина, — писал Аполлон Григорьев, — удалось почти осязаемо дать понять психологический скачок в душе героя, выражающийся под конец в скачке физическом».[63]

Открывая путь к бытовой комедии Островского, «Женитьба» вместе с тем опиралась на известные театральные традиции, что особенно заметно в первоначальном варианте комедии («Женихи», 1833 г.), построенном исключительно на соперничестве женихов. Круг женихов, из которых каждый наделен резкой комической чертой, еще в XVIII веке служил композиционным средством для введения сатирических портретов, характеризующих различные общественные категории (женихи в комедии Сумароков «Чудовищи» и в «Чудаках» Княжнина).

В последующих редакциях «Женитьбы» на первый план выдвигаются мотивы неудачного свата и нерешительного жениха (Кочкарев и Подколесин). Оба эти мотива были в ходу на русской сцене в 20-х годах. Мотив свата, попадающего так или иначе впросак, варьируется в ряде водевилей, переделанных с французского («Хлопотун» А. Писарева, 1825 г.; «Светский случай» Хмельницкого, 1826 г.; «Сват невпопад» Д. Ленского, 1828 г.). Нерешительный жених выведен в комедии Хмельницкого «Нерешительный» (1819 г.), часто шедшей на сцене вплоть до 30-х годов. Пьеса Хмельницкого, конечно, имеет очень мало общего с комедией Гоголя. Нерешительность Армидина, героя Хмельницкого, проявляется в неумении остановить выбор на одной из двух хорошеньких сестер, между тем как Подколесин у Гоголя колеблется в самом решении жениться. Однако в частностях есть некоторое сходство. Так, сцена объяснения Подколесина с Агафьей Тихоновной напоминает аналогичные сцены Армидина с Людмилой и с Наташей. Оба, приступив к объяснению, не решаются его закончить и под разными предлогами откладывают его. Есть сходство и в попытке бегства, с той разницей, что Армидину убежать не удается.