Итак, посадка прошла совершенно гладко, без всяких треволнений; мне кажется, что на аэродроме вначале нас приняли за румын. Мы же довольно сильно нервничали, но вскоре успокоились — ведь встретили нас очень радушно, почти как в мирное время. «Венгры?» Мы закивали: «Да… да…», и нас тут же бросились обнимать. Мы что-то пытались лепетать по-русски, как могли; твой отец уже давно потихоньку начал учить русский. Они, правда, очень потешались над его произношением, но были гостеприимны и приветливы. Я же кое-что еще помнила по-словацки, так как в детстве жила в Словакии и поэтому довольно хорошо понимала, что нас спрашивали, кто мы такие, зачем прилетели, кого представляем.
Советский военный комендант Сегеда подполковник Буденко занимал на площади Сеченьи квартиру какого-то адвоката. С аэродрома нас отвезли в город. Нам помогли взобраться в кузов крытого грузовика, и вскоре мы прибыли на главную площадь Сегеда. Мужчин во главе с твоим отцом отвели в комендатуру, меня же оставили в грузовике, под тентом. Полчаса, которые я там провела, помню и по сей день, словно это произошло вчера. Как-никак мы только что перелетели с другой стороны. Съежившись, точно нахохлившаяся птица, я сидела и ждала. Несколько горожан и русских солдат заметили меня, подошли к машине, стали показывать на меня пальцами, гадать, кто я такая и как оказалась в военном грузовике. Не забудь: мне тогда было всего двадцать шесть лет, и я была отнюдь не дурнушка. Среди сегедцев нашлись и такие, кто стал называть меня дезертиркой, другие — шпионкой, но большинство сходилось на том, что я… В общем, думаю, тебе понятно) за кого они меня принимали? Словом, эти полчаса, которые я провела в кузове грузовика, к тому же сразу после перелета через линию фронта, оставив на той стороне детей, дом, привычный образ жизни… Все это было очень… как бы это сказать? Очень странно. Время тянулось томительно медленно, наконец за мной пришли два русских; солдата. Они жестами показали, чтобы я шла за ними. Я слезла с грузовика, они стали с обеих сторон и повели меня внутрь здания. Вели все дальше и дальше по длинному темному коридору, вели и молчали. Честно говоря, у меня мелькнула мысль: а увижу ли я когда-нибудь твоего отца?.. Но вдруг передо мной распахнулась дверь, и меня пригласили войти в комнату. Я вошла, солдаты остались за дверью.
В комнате стояла добротная кожаная мебель, на столе — бутылки, вокруг стола — русские офицеры и мои попутчики во главе с твоим отцом. Оказалось, пока я сидела и дрожала в грузовике, отец уже рассказал коменданту о причинах и целях нашего перелета… Настроение у всех было приподнятое, радужное, а в стаканах искрился какой-то коричневый напиток (я решила, что это, вероятно, вермут). Мне тоже налили стакан, и переводчик сказал, что я должна выпить до дна за советско-венгерскую дружбу. Оказалось, в стакане был ром. Я в первый раз в жизни пила ром просто так, в чистом виде, да еще из стакана: обычно я добавляла его по чайной ложечке в чай. «Ну-ка, покажите, на что вы способны, — зашептали наши офицеры, — будьте молодцом!» И я осушила этот стакан, как полагалось… Вижу, ты смеешься, конечно, с точки зрения сегодняшних мерок все выглядит иначе… Но в наше время воспитанные девушки из хороших семей пили крепкие напитки только рюмками величиною с наперсток. Однако тогда речь шла об интересах родины, я прониклась важностью нашего дела и не хотела, чтобы моим мужчинам пришлось из-за меня краснеть. В подобных случаях от страха собираешь все силы и держишься. Так держался и твой отец, который никогда не испытывал тяги к спиртному… Все, о чем я тебе сейчас рассказываю, разумеется, незначительный эпизод. Помню, нам дали и закусить, и, вообще, весь этот прием был устроен для того, чтобы за это время связаться с вышестоящим командованием. В Красной Армии высшие штабы обычно никогда не размещались в городах, а находились в небольших населенных пунктах, в стороне от дорог. Таким образом, в городе Сегеде мы не обнаружили никого, кто бы по званию был выше местного коменданта. Во второй половине дня отца и его товарищей повезли туда на автомашинах; вернулись же они на следующий день рано утром. Меня тем временем проводили на квартиру коменданта, где мне выделили комнату, и я стала личным гостем коменданта города; Мой сон в первую ночь после перелета охраняли два русских солдата… И спала я на шикарном ложе как убитая.
— Ты присутствовала на встрече отца с Малиновским?
— А как же. На другой день, 14 ноября, нас повезли дальше. Выдался холодный, вьюжный ноябрьский день; небольшие самолеты в такую погоду не летали. На ночь нас разместили в небольшой румынской деревушке, в которой было всего несколько домов. Мы обрадовались, что нашлись постели, белье, одеяла, таз. В пути мы промокли и продрогли, сменной одежды у нас не было. Все это происходило в Кувине, неподалеку от Арада. Но об этом твой отец узнал позднее, посмотрев на карту. Тогда же мы не знали названия этого городка. Отец сушил брюки у печки, стоя в одном белье, как вдруг безо всякого предупреждения в дверях нашей комнаты появился широкоплечий человек, перетянутый ремнями. Он обменялся рукопожатием с отцом. Видно было, что его совершенно не смущал внешний вид отца. За этим офицером в комнату прошли переводчик и другие военные. Отец, конечно, впопыхах надел на себя что под руку попалось, потом они сели вести переговоры в маленькой прихожей, отгороженной занавеской. Говорили они часа полтора. И потом этот офицер так же быстро, как и пришел, удалился вместе со своими подчиненными. Только в ходе разговора отец узнал, что это и был Малиновский, командующий 2-м Украинским фронтом.
Из Кувина нас на следующий день через Брашов перевезли в Бухарест. Там нас тоже принимали очень сердечно, я бы даже сказала, торжественно. В нашу честь устроили прием-ужин в одной из фешенебельных гостиниц города; помню целую череду тостов за дружбу между нашими народами. Мы чувствовали: все идет гладко, несмотря на то, что по неизвестным нам причинам автомашина с политиками так и не прибыла к месту отлета, а у нас не было с собой ни текста меморандума, ни письменных полномочий. На другой день на советском военном транспортном самолете мы вылетели из Бухареста в Москву (с посадкой в Киеве); вместе с нами вылетели в Москву Тибор Вёрёш и Йошка Терек.
В Москве нас поместили в небольшой квартире в центре города. У нас была приветливая, добродушная хозяйка; услышав фамилию Тибора, она что-то весело стала объяснять, показывать какие-то вещи, из чего мы заключили, что она знакома с родителями Тибора — Яношем Вёрёшем, бывшим начальником генерального штаба, и его супругой. Вскоре мы поняли, что они жили до нас в этой квартире. Мы только никак не могли понять, почему наша хозяйка упорно называет Яноша Вёрёша «железным папой», а его жену «железной мамой». Позднее, когда мы немного научились говорить по-русски, нам стало ясно: хозяйка просто-напросто пыталась объяснить Тибору, что, мол, «ваш папа» и «ваша мама» жили у нее раньше. («Ваш» — по-венгерски значит «железный». — Прим. пер.) Но с той поры за Яношем Вёрёшем так и закрепилась кличка «железный папа», поэтому, когда будешь читать мои дневниковые записи, касающиеся событий периода Дебреценского временного национального собрания, не удивляйся, когда прочитаешь, что генерал Вёрёш назван «железным папой».
ОТЕЦ РАССКАЗЫВАЕТ: — Как раз в эти дни делегация, возглавляемая Табором Фараго и посланная в Москву для выработки условий перемирия, которая не смогла уже вернуться домой из-за салашистского путча, была преобразована в Московский венгерский комитет. К этому моменту к ней присоединился и Бела Миклош, бывший командующий 1-й венгерской армией, а позднее и Янош Вёрёш, который перешел на сторону русских в районе Кечкемета, переодевшись в сутану монаха. В Москве находились даже дипломат, посол по особым поручениям и полномочный министр граф Домокош Сент-Иваньи, граф Геза Телеки, майор-гусар Йожеф Немеш, направленный регентом в Москву к Фараго, и присоединившийся к делегации в Бухаресте письменными полномочиями вдогонку за делегацией секретарь венгерского посольства в Румынии.