Станислав Игнацы Виткевич

Сапожники

Научная пьеса с «куплетами» в трех действиях

Саэтан Темпе – сапожный мастер; редкая, как у борова, бороденка и усы. Седеющий блондин. Одет в обычную сапожницкую одежду с фартуком. Около 60 лет.

Подмастерья – 1-й (Юзек) и 2-й (Ендрек). Очень симпатичные бравые молодые деревенские парни. Одеты в обычную для сапожников одежду. Обоим лет по 20.

Княгиня Ирина Всеволодовна Збережницкая-Подберезская – очень красивая шатенка, чрезвычайно милая и привлекательная. 27–28 лет.

Прокурор Роберт Скурви – широкое лицо, как будто сделанное из кровяной колбасы, инкрустированное голубыми, как пуговки от трусов, глазами. Мощные челюсти – кажется, они могут разгрызть в порошок кусок гранита. Костюм «тройка», на голове котелок. Трость с золотым набалдашником (très démodé[2]). Широкий белый галстук завязан узлом, на нем – огромная жемчужина.

Лакей княгини, Фердущенко – немного напоминает манекен. Одет в красное с золотыми галунами. Короткая красная накидка. Соответствующий головной убор.

Гиперрабочий – одет в рабочую блузу и картуз. Бритый, широкоскулый. В руках колоссальный медный термос.

Двое сановников – товарищ Абрамовский и товарищ И к с. В штатском, прекрасно одеты. Высокий интеллектуальный уровень, и вообще высший класс. Икс гладко выбрит, Абрамовский с бородой и усами.

Юзеф Темпе – сын Саэтана, около 20 лет.

Крестьяне – старый мужик, молодой мужик и девка. Одежда галицийских крестьян.

Охранница – молодая красивая девушка. Поверх мундира – фартучек.

Охранник – обыкновенный здоровый малый, свой в доску. Мундир зеленый.

Хохол – (розовый куст, обернутый на зиму соломой) – из «Свадьбы» Выспянского.

[Гнэмбон Пучиморда.]

Действие первое

Сцена представляет собой сапожную мастерскую (она может быть оборудована с фантазией), расположенную на небольшой сферической поверхности. Слева – треугольник портьеры вишневого цвета. Посредине – треугольник серой стены с круглым окошком. Справа – пень высохшего, искривленного дерева, между ним и стеной треугольник неба. В глубине с правой стороны виден далекий пейзаж с городишками на плоскости. Мастерская размещена высоко над долиной и кажется стоящей на высоких горах. Саэтан – в центре, по бокам – подмастерья. Первый работает по левую сторону, второй – по правую. Издалека доносится гул самолетов или черт знает чего, а также рык фабричных сирен.

Саэтан (стуча молотком по какому-то башмаку). Не будем говорить глупых вещей. Эх! И-эх! Прибивай подметки! Колоти по подметкам! Сгибай твердую кожу, ломай себе пальцы! К черту – не будем говорить глупых вещей! Туфельки княгине! Только я, вечный скиталец, всегда прикован к одному месту. Эх! Прибивай подметки для этих стерв! Не будем говорить глупых вещей – нет!

1-й подмастерье (прерывает его). А хватило бы у вас смелости ее убить?

2-й подмастерье перестает стучать молотком по подметке и внимательно прислушивается.

Саэтан. Раньше да – теперь нет! Э-э-хх! (Взмахивает молотком.)

2-й подмастерье. Перестаньте все время говорить «эх», меня это раздражает.

Саэтан. Меня еще больше раздражает, что я для них башмаки шью. Я, который мог бы быть президентом, королем толпы – хотя бы на минуту, на одну-единственную минуточку. Гирлянды, горящие лампочки разноцветных фонарей, фонари людских голов и слова, витающие над ними… А я, грязная, нищая вшивота с солнцем в груди, блестящим, как золотой щит Гелиодора, как сто Альдебаранов и Вег, – я не умею говорить. Эх-х! (Взмахивает молотком.)

1-й подмастерье. Почему не умеете?

Саэтан. Не давали. Эх! Боялись.

2-й подмастерье. Еще раз скажете «эх», я брошу работу и уйду. Вы даже не представляете себе, как меня это раздражает. A propos: а кто такой Гелиодор?

Саэтан. Какой-то вымышленный персонаж, а может быть, это я сам его выдумал – я уже ничего не знаю. И так без конца. Одна минута… Я уже не верю ни в какую революцию. Само слово-то какое отвратительное, как таракан, как паук или вошь. Потому что все оборачивается против нас. Мы же – навоз, такой же навоз, как какие-нибудь древние короли или интеллигенция в глазах тотемного клана, – навоз!

2-й подмастерье. Хорошо еще, что вы не сказали «эх», а то бы я вас убил. Навоз-то навозом, но им неплохо жилось. Ихние девки, суки размалеванные, мать их за ногу, не смердели так, как наши. О господи!

Саэтан. Так уже все осточертело на этом свете, что ни о чем и говорить-то не стоит. Гибнет человечество под гнетом разлагающейся туши злокачественного новообразования капитала, где, как волдыри, набухают фашистские правительства и тут же лопаются, выпуская зловонные газы варящейся в собственном соку безликой человеческой толпы. Уже ничего не нужно говорить. Все выговорено до дна. Ждать нужно, когда все свершится, но и самим что-то делать, кто сколько может. Разве мы не люди? А может быть, люди – это только они, а мы всего лишь оскотевшая падаль с такими, знаете ли, о господи боже мой, вторичными придатками, чтобы еще сильнее мучиться и скулить им на забаву. Эх! Эх! (Колотит молотком по чему попало.) А они наверняка думают именно так, все эти толстопузые, пахнущие дорогими сигарами, обливающиеся склизким коктейлем из собственной роскоши и нашей нищеты, беспросветной в своей муке. Эх! Эх!

2-й подмастерье. Вы так мудро все это изложили, что даже ваше отвратительное «эх» меня на этот раз не покоробило. Я вас простил. Но больше никогда этого не делайте, храни вас господь.

Саэтан (не обращая внимания). А самое ужасное то, что работа не прекратится никогда, поскольку вся эта сукина дочь социальная махина не повернет вспять. И одна только радость, что все как один будут вкалывать и вкалывать, до беспамятства, до одури, так, что не останется даже этих бездельников…

1-й подмастерье (догадываясь). На контрольных руководящих постах?

Саэтан. Так ты тоже об этом думал, братец? Эх! Вот и сравнивай тут: ум хорошо – два лучше. Да и как сравнивать два человеческих мозга? Даже нет, не сравнивать – хотя и это трудно, – а сровнять? Так вот, они будут работать так же, как и мы. Такая вот небольшая неприятность. Сейчас еще пока у этих негодяев слишком много удовольствий, поскольку еще существует творчество, – эх! А ведь и я тоже могу придумать, скажем, новый фасон, хотя пожалуй что уже нет, не могу. Нет и нет! Не могу! (Заливается слезами.)

1-й подмастерье. Бедный мастер! Ему хочется, чтобы работа была и механической и одухотворенной одновременно, чтобы дух обожествил эту механику. Это как старые мастера, музыканты и художники, превращали свои физиологические выделения в уникальные проявления самовыражения. Я что, говорю какие-то нелепости?

2-й подмастерье. Да нет, только как-то чуждо… Я все то же самое могу выразить более по-свойски. (Пауза; никто его не поощряет, не подбадривает, он тем не менее продолжает говорить.) Прискорбная пауза. Никто меня не поощряет. Однако говорить я буду, потому что мне так хочется и удержу нет никакого. Сегодня здесь наверняка появится эта княгиня со своей прокурорской собачонкой и начнет болтать, дырки нам в метафизических пупках сверлить, как енти спесивые и надменные господа называют у себя те конфетки, которые у нас зовутся зудящими язвами и только так и будут называться. Это выражается в противоречиях, примирить которые никак не удастся, как, скажем, эта их сакральная сука и ихние благородные отходы, которые они называют своими метафизическими переживаниями. Ими они ублажают свои раскормленные животы, и каждое такое удовлетворение нажравшейся скотины – это боль и пустота в наших кишках. Я, знамо дело, хотел говорить, и я скажу: жить и умереть, сжаться, превратившись в булавочную головку, и раскинуться, объяв собой весь мир, напыжиться и обратиться в прах… (Внезапная пустота в голове не позволяет ему продолжать.) Больше я ничего не скажу, потому что у меня в башке вдруг сделалось пусто, как в амбаре или овине.