АПРЕЛЬ

Идут по улице серьёзные, положительные люди, а вокруг мальчишки суетятся, то и дело кричат:

— Бабушка, платочек уронила!

Небольшая эта хитрость, но бабушка добрая, нарочно как будто пугается:

— Ох, где же это я его потеряла?!

А озорники хохочут-заливаются:

— Первый апрель, никому не верь!

Им невдомёк, что бабушка для первого апреля их тоже обманула. Все довольны, всем хорошо.

Но совсем уж нехорошо, когда и сам апрель всех и тоже ловко обманет.

Апрель слово латинское, римляне его называли априлис, от глагола «аперире» — открывать. Месяц, открывающий весну, тёплое, лучшее время года. И славяне называли его цветень — месяц, в который всё зацветает. К сожалению, на нашей широте первое апреля иногда тоже оборачивается днём шутки, но плохой: вдруг захолодает, а то и снегом, хоть ненадолго, припорошит. Но и в плохой год апрель с мартом не сравнить: проталин всё больше, зима свои последние сугробы, похудевшие, осевшие, в лесную глушь запрятывает. Правда, за городом, где нет асфальта, ни пройти, ни проехать: и саням плохо, и колесу нехорошо. И всё-таки апрель двери весне, хоть и с задержкой, а отворяет. Весна, когда бы ни наступила, ранняя она или поздняя, всегда движется одним путём: с юга на север. Одни и те же картины повторяются со скоростью приблизительно 50 км в сутки. Сегодня появились у нас грачи или расцвели подснежники, завтра та же встреча на 50 км севернее. Можно по телефону передавать приятелю, что живёт на эти 50 км севернее: у нас на берёзах почки набухают, или — у нас барсук из норы выглянул, глаза протирает. И у вас то же скоро будет. Ждите.

Понятно, почему старинные русские названия одного и того же месяца в разных местах различны. Велика русская земля, и весна, двигаясь по ней, в разных местах в один срок по-разному проявляется. Поэтому весенний месяц назывался в одних местах квитень, т. е. цветущий, а в других — березень, т. е. месяц, в который распускаются берёзы. Называли его и брезозол, т. е. как бы злой месяц для берёз, которые в то время в тех местах рубили, при подсечном хозяйстве расчищали место для будущего поля.

Хороша, радостна эта волна весеннего продвижения жизни, летящая на север. «Музыкой сфер» называл её много веков тому назад великий древний грек Пифагор. Звучит эта музыка в весеннем шуме леса, в весёлом голоске трясогузки-ледоломки, даже в сонных вздохах медведя в берлоге. Пыхтит недовольно Михайло Потапыч, разоспался, и сам не знает, радостен ли ему весёлый зов природы. Может быть, ещё понежиться? Нет, пора вставать, весна зовёт.

По весенним приметам и люди издавна ход своих сельскохозяйственных работ строили. Так иной дед век свой с сохой матушку землю к севу готовил, потом сын на плуг перешёл, а внук, глянь, уже к трактору приладился. А старик всё же по-старому и для трактора сроки поверяет, говорит: лиловые колокольчики сон-травы в лесу зацвели. Знак что сохе, что трактору один: пахать пора, прогрелась земля. «Парь пар в апреле — будешь с урожаем. Опоздаешь — промаешься даром». По-настоящему мудра народная мудрость!

По-весеннему запели не только синицы, славит весну и чижик, радуется, что перезимовал. А крошечный королёк ещё выше задрал задорный хвостик, выскочит откуда-то на кучу хвороста и зальётся. Песенка простая, но так весело поёт наша самая крошечная певчая пичуга. Теплее становится уже безморозная ночь и, наконец, вот они, долгожданные, не гости, а свои птицы возвращаются, без которых и лес не радует, и поле и речка не веселят.

Когда настоящий перелёт начнётся, выходите тихой ночью на крыльцо, прислушайтесь.

Кажется, сам воздух звенит и летит в нетерпении навстречу весне, навстречу просыпающейся жизни! Темнота не спит, живёт, тысячами голосов переговаривается. Тонкий нежный свист слышится — стайки мелких куличков проносятся. Хрипловато им самый большой кулик-кроншнеп откликнулся.

Дрозды летят певчие, рябинники, каждый свой голос подаёт: «Ой, тороплюсь!»

Бекас дроздам не пара, голос не тот, в хоре и певучие и не певучие голоса смешались — не разберёшь, кто своих окликает, а кто — просто радуется: ближе, ближе родные места!

Так чисто, чудесно прозвучал и самый нежный высокий голосок, его ни с каким не спутаешь: жаворонки пролетели. А вдруг что-то громко заскрипело, вроде немазаной телеги. Цапли? Какие — не разберёшь, голоса у них уж совсем не благозвучны. Но в этом радостном хоре весенней ночи и они хороши, и они радуют сердце.

Высоко в ночном воздухе краса нашей природы — лебеди откликнулись. Ближе, ближе, но вот уже дальше, дальше… и растаяли, стихли серебряные трубы, и нет их. Другие голоса тоже тают вдали, так что и не уловить минуты последнего прощания. Гуси, разные, но не к нам, пролётные! Обеднела наша земля удобными для них уединёнными местами, где и корма вдосталь, и детей растить спокойно. Но вот высоко в небе новый далёкий таинственный трубный звук. У кого не дрогнет сердце, кто не остановится, не послушает в молчании: пролетели журавли.

Услышать в небе голос журавлей легче, чем увидеть этих чудесных птиц. Они осторожны, умны, хотя им как будто бояться некого, кроме людей. Охота на журавлей запрещена. Но знают они об этом или нет, а на диво осторожны. Опустились на землю, сторожа уже на местах. Голоден сторож, заманчиво кормятся около него остальные, но он и зёрнышка не склюнет, пока не станет на его место другой.

Не то малые птахи, беспомощные, неорганизованные. Их по дороге домой всякий хищник обидеть может. Ястреб-перепелятник так и приноровился: осенью с ними улетает, а весной за ними же летит обратно — вот она, еда, в дороге и искать не нужно.

Сокол-сапсан, могучий охотник, тоже как пастух своё стадо пасёт: за перелётными утками летит, себе по вкусу выбирает.

Ещё раз чарующе прозвенели высоко серебряные трубы и смолкли вдали. Опять лебеди-кликуны, увы, и они не к нам, пролётные, на далёкий Кольский полуостров за Архангельск. Услышим мы их опять только осенью, обратно пролетят на зимовку с молодыми.

Пройдут ещё не одна ночь и не один день, на разливах спустятся, отдохнут пролётные дикие утки и гуси. Порой встрепенутся, жалобно отзовутся им домашние гуси, но погрузнело в сытой неволе тело, ослабели крылья…

Ещё в конце прошлого века в Татарии гнездились и лебеди и гуси различных видов. Теперь остались верны нам утки, и то не всё: в основном, кряквы и чирки-свистунки. Но весенняя охота на селезней уток, вальдшнепов и тетеревов теперь строго регламентирована.

Мелкие певчие птички летят ночью невысоко над землёй и всё время переговариваются: может быть, им просто веселее чувствовать, что летят не в одиночку?

Мчатся они из Африки через Средиземное море. Кто долетит, а у кого сил не хватит, опустится в морские волны. Кто и море одолеет, да итальянцам в сети попадётся, те и соловья не пожалеют — зажарят и съедят.

Часто разные виды летят вперемежку. Немногие угрюмые отшельники путешествуют поодиночке и втихомолку, например, кукушки. Они и осенью улетают от нас молчком и в одиночку: семьи у них нет, каждый кукушонок вырос в чужом гнезде и ни приёмными, ни настоящими родителями не интересуется. Молчком, в одиночку возвращается на родину и коростель. Его летним вечером в лугах, на полях многие не раз слышали. А вот увидеть вряд ли приходилось. Летает он неохотно и от человека не летит, а бежит пешком, да так проворно, никак не догонишь. Бежит и на ходу поскрипывает, словно немазаное колесо: дерг! За это и зовут его ещё дергач. Зимует он в Центральной Африке. Уж не бежит ли он и туда пешком, а на крыло поднимается только по необходимости? Средиземное море да и реки на пути не переплывёшь. Теперь выяснено, что в дальнюю дорогу этот пешеход-любитель всё-таки пускается лётом. Но молчком. Его «дёрг» в весеннем хоре не слышится.

Могучий аист тоже из Африки летит, но крылья бережёт: летит не через море, а в обход, через Гибралтарский пролив или через Сирию и Египет. Его мощные крылья к длительному полёту не приспособлены. Зато аист, как никто, владеет искусством планирования. Он хоть и выбирает дорогу более длинную, но по воздушным потокам, которые его несут, куда надо, и без затраты сил.