В долине солнца уже не было, казалось, пора вставать на ночлег. Но впереди, вдоль русла измельчавшей речки, еще растут кусты. Уговариваю себя пройти еще немного. Вижу травянистую лужайку на ровной полочке склона, цветущий горец. Все, здесь встаю. Поднимаюсь от реки и сразу впереди в полукилометре вижу: палатки, люди, вездеход!

Какой восторг охватывает меня! Несказанный прилив сил гонит меня вперед. Еще бы! Уже 11 дней как я не встречаю не то что людей, а даже медведей. А тут геологи!

Поднимаюсь от реки на ровную тундровую террасу, к стоянке, и оказываюсь в окружении дюжины ребятишек и мужчин. Да это же чукчи — оленеводы! «Настоящие люди», чаучи! Единственная среди них женщина чукчанка жарила лепешки на костре из ивовых веток. У всех, даже самых маленьких, на поясах висели ножи. Некоторые обитатели стоянки были закопчены до черноты.

Я в своей успевшей испачкаться брезентовой штормовке и военных камуфляжных штанах, с обветрившейся покрасневшей физиономией мало чем отличалась от аборигенов. Ведь брезент сегодня является основным материалом, из которого шьется летняя рабочая одежда чукчей. Оленеводы были облачены кто в обычные геологические штормовки, кто в камлейки — этакие расширяющиеся книзу глухие спереди балахоны-штормовки. Снизу — либо солдатские штаны, либо самодельные брезентовые, либо суконные.

Молчаливый вопрос стоял в глазах окружающих: кто я, откуда?

— Здравствуйте, я путешественница, иду от Канчалана! — мои глаза сверкают от счастья.

— Что-то вездехода вроде не слышно, — замечает кто-то.

— Пешком иду, внизу еще лодка лежит, по реке на лодке поднималась, — объясняю я. Мы знакомимся.

Оказывается, я попала к оленеводам 4-ой канчаланской бригады. Они прикочевали с верха долины, как раз через предстоящий мне перевал, и теперь встали лагерем у первых дров — высоких кустов ив — а завтра направляются вниз по Горностайной. Стадо к ним пока еще не подошло. Удивляюсь, что у них нет яранг, а всего две небольшие брезентовые палатки. Однако оказывается, что пастухи-оленеводы значительную часть своей жизни проводят в кочевьях, и летом, перемещаясь в день за стадом на 10–12 километров, каждый раз ставят обычные двускатные, выбеленные ярким солнцем брезентовые палатки. Здесь на стоянке одна палатка была сферическая, на металлических каркасных дугах — предмет американской гуманитарной помощи. Зимой же, сказали мне, используются теплые палатки, сшитые из меховых оленьих шкур, а реже — миниатюрные яранги.

Стационарное же место жительства этих оленеводов (если можно определить это самое место жительство для тех, кому дом — вся тундра) оказалось не в поселке Канчалан, а в стойбище яранг в верховьях Ынпынгэвкууля. Именно туда сейчас шел их летний кочевой путь, так называемая летовка.

То, что для меня нынче было путешествием, для местных жителей еще недавно являлось обычной жизнью. Когда не было вездеходов и тракторов, весь нехитрый скарб и минимальный запас продуктов сотни километров люди несли на себе, перевозили на оленьих упряжках. Возможно, вскоре, когда выйдут из строя последние машины и закончится привоз топлива на Чукотку, можно будет снова наблюдать абсолютно первобытный жизненный уклад «настоящих людей». Мне рассказали, как недавно в соседней бригаде оленеводов кончились спички и пришлось, соорудив примитивный станочек, добывать огонь трением.

Чукчи, вопреки некоторым ложным представлениям, прекрасно говорили по-русски, лишь единственный древний старик из их бригады изъяснялся не очень понятно для меня. Русская речь и дикция остальных удивили своей правильностью и четкостью. Ни тени акцента, что всегда присутствует в известных анекдотах.

Очень трогает вежливое, даже какое-то рыцарское, отношение этих людей ко мне. Во всем чувствуется уважение. Не какая-то там корреспондентка, которую на вездеходе привезли — сама пришла. Может, они и были удивлены моим одиночным путешествием, однако вопросы их были очень деликатными. За все время общения они не спрашивали у меня, замужем ли я, сколько мне лет и, главное, зачем я путешествую.

Меня усаживают у костра, подложив для сидения оленью шкуру, наливают сладкий чай, ставят передо мной кастрюлю плова. Набрасываюсь на пресные лепешки, их вкус кажется мне пределом всех гастрономических мечтаний. «Да сейчас новые подоспеют, не ешьте эти», — говорят мне, но я не могу оторваться. С речки возвращается рыболов, вываливает на тундровую лужайку жирных хариусов. Их потрошат и, неизменно вывалянных в листочках, лишайниках и мхах, раскладывают на золу по периметру кострища. Не существует никаких предрассудков цивилизации…

Глядя на эту реликтовую культуру, на этот народ, не утративший своей самобытности, я не переставала восхищаться тому, что наблюдаю все это воочию и что живу с этими людьми в одном времени, на одном континенте, совсем рядом, в каких-то девяти часах полета от Москвы на современном авиалайнере.

А тем временем по распадку к нам медленно приближалось стадо. Темные, светлые и пятнистые, как коровы, бело-рыжие фигурки оленей россыпью заполняли склоны долины. Одежда и пища. Масса оленей плавно обтекает лагерь, животные пугливо шарахаются от людей. Их движение сопровождает мелодичный перезвон, какое-то своеобразное шуршание, которое я вначале приписала трению еще не полностью очистившихся от шерсти рогов (на самом деле характерный звук возникает при ходьбе северных оленей из-за особого строения коленного сустава), а также хорканье-похрюкивание важенок, подзывающих своих телят.

Домашние олени по сути остаются дикими. Пастухи не подгоняют их, а просто направляют в нужный распадок, охраняют от хищников, разыскивают отколовшиеся от стада группки. Олень постоянно находится в движении и не имеет четкого распорядка сна и бодрствования. На ходу олень ест мох, лишайник, листья и веточки кустарников, потом ему надо полежать 2–3 часа, пережевать жвачку. Затем он встает и идет дальше. Два пастуха, сменяясь каждые 12 часов, следуют за стадом. Им помогают две маленькие оленегонные лайки. Остальные члены бригады в это время перекочевывают на новое место, отдыхают.

Стадо залегло чуть ниже нашего лагеря, и дежурные пастухи подошли к костру попить чай. Стемнело, над хребтом взошла тусклая луна. Нас потянуло на мистические разговоры. Я попросила рассказать мне про встречи с большими медведями.

В паре километров ниже устья Чумэвеема (левого притока Та-нюрера), по словам оленеводов, есть избушка, где живет охотник Гиркин. Недавно (осенью 1997) он подстрелил «очень большого медведя», легенды о котором перекочевали из книг Куваева в книгу Орлова. Между тем, чукчи считают этого медведя вполне полноправным и вовсе не легендарным обитателем края. Они рассказывали мне о нем без всякой загадочности. Да, есть большой медведь. Да, он не такой, как обычный или крупный бурый, в фигуре его есть нечто, смахивающее на осанку гиены: задние лапы его короче и он немного припадает на них. «А шкура — размером с вездеход, — в заключение произнес один из пастухов, тот, что недавно убил медведя и дал мне шкуру для постели, — я сам ее видел». Я представила себе зверя размером с этот, метров в шесть длиной, вездеход, и мне стало жутко. Понятно, что шкуру можно вытянуть, а размер приукрасить, но все равно сравнение впечатляло.

Рано утром, вылезши из палатки, я обнаружила, что нашу долинку поглотил туман. Было влажно и холодно. У потухшего костра на расстеленной оленьей шкуре, с головой укрывшись второй, спал Игорь. Из-под шкуры торчали лишь его торбаса. И я подумала, что вот это и есть настоящий житель природы, такой, как Дерсу Узала или Улукиткан, и мне никогда не стать такой…

«Вставай, сейчас поедем, — будят меня поутру. — Какое тебе мясо оставить — вареное или сырое?» Отбираю себе пару килограммов свежей баранины, больше тяжело тащить.

Удивительно быстро проходят сборы лагеря. Такой величины туристская группа возилась бы часа полтора, невольно приходит на ум сравнение. Здесь же за считанные минуты люди скатали шкуры, палатки, покидали все нехитрые пожитки в вездеход. Удивляюсь, как все вещи, все продовольствие, месячный запас топлива, все люди размещаются в маленькую Гэ-Тэ-эСку (Гусенично-транспортное средство). На тундровой террасе под крутым склоном горы остается теперь лишь мой одинокий тент.