4. «ОБРАТНОЕ ЗРЕНИЕ»

Может, иной раз это было не по-товарищески, некорректно, но Эоли ничего не мог с собой поделать: каждый человек был для него объектом наблюдений.

К тридцати восьми годам он немало узнал, немало попробовал занятий, бродил по всем материкам Земли, работал на энергоспутнике Космосстроя, на виноградниках Камчатки, проектировал коралловые дамбы и водораздельные хребты: девятый год он в Биоцентре. Но везде и всегда его увлекало одно: чувства, мысли и поступки людей, их характеры, спектры ощущений и поведения в разных состояниях, мечтания, прошлое… все от простого до сложного, от низин до высот.

Мир прочей живой природы, как и мир техники, был проще, скучнее. Там все — от поведения электрона или бактерии до работы вычислительных систем и до жизни зверей — подчинялось. — естественным законам, укладывалось в несложные цепочки причинных связей; зная начала, предскажешь концы. Иное дело — человек. И нельзя сказать, чтобы он не был подвластен законам природы, — подчинен им, да сверх того наложил на себя законы социальные, экономические, нравственные. А при всем том свободнее любой твари!.. Он реализует законы с точностью до плюс-минус воли, плюс-минус мысли, творческой дерзости и усилий — и неясным оказывается в конечном счете, что более повлияло на результат: законы или эти, складывающиеся по годам, по людям и коллективам «плюс-минус погрешности»?

Во всяком случае, это было интересно. Дело на всю жизнь.

Правда, пока больше приходилось заниматься другим: проектом Биоколонизации, полигонными испытаниями. Это тоже надо. Во-первых, Ило есть Ило; другой такой человек, от которого черпаешь и знания, и умение, и ясное, беспощадно честное мышление исследователя… и который все равно остается недосягаемо богатым по идеям по глубине мышления, — не встретится, может быть, за всю жизнь Во-вторых, надо накопить побольше биджей — залога самостоятельности.

«Может быть, для меня в моем положении это главное? Проект Ило в этом смысле баснословно перспективен. Честно говоря, сама идея Биоколонизации меня не воспламеняет, странно даже, что Ило меня избрал первым помощником. Ведь есть люди способнее меня. Или я способнее? Лестно, если так».

То что во время облета леса группа Эоли заметила расправу эхху с Берном, было случайностью. Но дальнейшее — нет: это Эоли убедил Ило пожертвовать ради спасения пришельца из прошлого мозгом Дана, прервать опыты, исполнить сложнейшую операцию… сделать его, короче говоря, тем, кем он сейчас является. Получилось интересно — но это еще далеко не все!

Сейчас, с утра пораньше, Эоли спешил к Берну — завлекать, приобщать. План был тонкий: сначала заинтересовать Аля «обратным зрением», продемонстрировав его на эхху, а потом предложить и у него считать глубинную память. Увидеть картины прошлого двухвековой давности — и то интересно, а если еще приоткроется память Дана!.. «Хитрый я все-таки человек», — с удовольствием думал Эоли.

Вот он, «объект» Аль: вышел из дома, стоит, хмуро глядя перед собой Серебристо-серые волосы всклокочены, лицо обрюзгшее и помятое, под глазами мешки… Интересно! Трет щеки, подбородок, ежится. И вдруг — оля-ля! — раскрыл до предела рот, будто собираясь кричать, откинул голову, зажмурился, застыл. Изо рта вырвался стон, в уголках глаз показалась влага.

— Ой, как ты это делаешь?

Профессор захлопнул рот, обернулся: Эоли стоял в тени орехового дерева.

Опять тот же вопрос! И без того омраченное утренней неврастенией настроение Берна упало при напоминании о вчерашнем скандале.

— Не видал, как зевают? — неприветливо осведомился он.

— В том-то и дело! — Эоли приблизился легким шагом. — Не покажешь ли еще?

Берн хмыкнул:

— По заказу не получится. Это непроизвольная реакция организма.

— На что?

— На многое: сонливость, усталость, однообразие впечатлении или, напротив, на избыток их.

— А… какие еще были реакции? Только не сердись на мое любопытство, ты ведь сам был исследователем. Берн не сердился, разговор развлек его.

— Еще? Много. От воздействия сквозняка или сырости люди чихали, кашляли, сморкались. Перегрузившись едой, отрыгивали, икали, плевались. Иногда у них бурчало в животе. Во сне храпе сопели… Чесались. В минуту задумчивости иные чистили ноздри, пальцем — от наслоений. Неужели у вас этого нет?

— Нет. Утратили.

— И не жалейте.

— А не мог бы ты… когда с тобой приключится одна из таких реакций поблизости от сферодатчика, сказать ИРЦ: «Для Эолинга 38»? Для знания.

Его-то ни в коем случае не стоит утрачивать!

Берн пообещал.

— А теперь, — не терял времени Эоли, — не желаешь ли встретиться с одним своим знакомым?

Профессор удивленно поднял брови: какие у него могут быть здесь знакомые!

— Это сюрприз для тебя, но еще больший — для него. Пошли. По дорожкам из матовых плит, мимо домиков и туннеля к читальному залу они направились к большой поляне, где высился первый лабораторный корпус Биоцентра, корпус Ило. Здание это удивительно сочетало в себе наклонные линии и изгибы буддийского тибетского монастыря (их Берн видывал в этой местности прежде) со взлетом прибойной волны. Оно и выглядело стометровой волной из пластика, стекла и металла, взметнувшейся над лесом. Эоли по пути переваривал первую порцию наблюдений:

— Странно. Таких реакций и у животных, как правило, нет. То, что человеческое тело — орган, который переживает удовольствия и неудовольствия, приятное и неприятное, было известно за тысячи лет до твоего времени. В наше время вырабатывался другой, тоже не плохой, взгляд: тело — универсальный чуткий прибор познания мира. Так ли, иначе ли — но при твоей, с позволения сказать, «регулировке» этого инструмента и удовольствия можно ощутить только самые грубые, и вместо познания выйдет одно заблуждение: помехи все забьют!

Берн отмалчивался. После вчерашнего он решил без крайней необходимости не высказываться.

Великий Эхху сидел на гладком, блестящем дереве. Побеги его оплели лапы. Он зажмурился от яркого света и с бессильной яростью наблюдал за Безволосым вдали, на возвышении. Тот указывал на него кому-то невидимому. Видно, что-то замышляет…

У, эти Безволосые, ненавистные существа с силой без силы! Племя эхху побеждало всех, загоняло в болото даже могучих кабанов. Он сам, Великий Эхху, ломал им хребты дубиной, тащил дымящуюся от крови тушу в стойбище. Но с Безволосыми, Умеющими летать — они ничего не могли сделать.

Безволосые уводили время от времени соплеменников: самцов, самок, детенышей — но не убивали, боялись! Те возвращались невредимые, но злые, напуганные. И никогда не умели объяснить, что с ними было. И его они не раз заманивали в свои блестящие западни с ярким светом. Но он, Великий Эхху, благодаря хитрости и силе своей всегда освобождался. Уйдет и теперь! Он знает это, верит в себя, не боится их. Пусть они его боятся, уаыа!

Вождь рванулся, завизжал: проклятое дерево держало крепко!

— Узнаешь?

Они находились на галерее лабораторного зала: Эоли у перил, Берн в глубине.

Здесь были приборы, экраны, клавишные пульты. Берн зачарованно смотрел вниз, на дикаря в кресле: как было не узнать эти разбухшие на пол-лица челюсти, заросший шерстью нос с вывернутыми ноздрями, глазки в кровяных белках. Как было забыть эти лапы, мускулистость которых не скрывала рыжая шерсть, — лапы, занесшие над ним дубину! Сейчас они покоились в зажимах-подлокотниках.

— Что вы собираетесь с ним делать?

— Проникать в душу и читать мысли. А если проще, то наблюдать представления, которые возникнут в его мозгу от сильных впечатлений, выделять из них что поинтереснее. Вот, скажем, раздражитель номер один — «Гроза в лесу»… — Эоли нажал клавишу на пульсе.

В «пещере» Безволосых вдруг наступила ночь. Или это налетела туча? Впереди, во тьме, теплилась красная точка. Уголек? Глаз зверя?.. Она притягивала внимание Эхху. Безволосого не видно, но он здесь.