Динни не ответила.

– Почему мы молчим, юная особа?

– Сомневаюсь, что художник творит так уж сознательно. Не кажется ли вам, что Ватто просто хотел написать этот белый костюм, а всё остальное в картине – от самой модели? Конечно, у Пьерро удивительное выражение, но, возможно, оно было у него и в жизни. Такие лица встречаются.

Эдриен искоса посмотрел на лицо племянницы. О да, встречаются! Напишите её, когда она отдыхает, запечатлейте её в тот момент, когда она думает, что на неё не смотрят и ей не нужно держать себя в руках (или как там ещё говорится?), и вы увидите лицо, которое потрясёт вас отражённой на нём внутренней жизнью. Нет, искусство несовершенно. Если оно проливает свет на душу, раскрывает сущность, вам кажется, что оно не правдиво; если оно фиксирует грубую, пёструю, противоречивую видимость, вам кажется, что эту последнюю вообще не стоит воспроизводить. Намёки, мимолётные впечатления, световые эффекты – все эти потуги на правдоподобие ничего не раскрывают. И Эдриен неожиданно заметил:

– Великие книги и настоящие портреты так редки потому, что художники не умеют раскрыть сущность изображаемого, а если даже делают это, то впадают в преувеличения.

– Не знаю, дядя, можно ли отнести ваши слова к "Жилю". Это не портрет – это просто драматический момент плюс белый костюм.

– Допускаю. Но во всяком случае напиши я тебя, Динни, такой, какая ты есть на самом деле, все сказали бы, что портрет неправдоподобен.

– Весьма польщена!

– Большинство окружающих даже не может представить себе, какая ты.

– Простите за непочтительность, дядя, – а вы можете?

Эдриен покрутил свою козлиную бородку:

– Хочу надеяться, что могу.

– Ой, смотрите, «Помпадур» Буше!

Постояв минуты две перед картиной, Эдриен заговорил снова:

– Что ж, для человека, который предпочитал писать женщин нагими, он недурно изобразил её нар яды, а?

– Ментенон или Помпадур? Я всегда их путаю.

– Ментенон была синий чулок и вертела Людовиком XIV.

– Да, да, конечно. Дядя, теперь пойдём прямо к Мане.

– Почему?

– Я уже начала уставать.

Эдриен оглянулся по сторонам и сразу понял – почему. Перед «Жилем» стояла Клер с незнакомым ему молодым человеком. Эдриен взял Динни под руку, и они перешли в предпоследний зал.

– Хвалю за деликатность, – шепнул он перед "Мальчиком с мыльными пузырями". – Что такое этот молодой человек? Змея в траве, червяк в бутоне или…

– Просто очень милый мальчик.

– Как его зовут?

– Тони Крум.

– А, юный знакомец с парохода! Клер часто с ним встречается?

– Я не спрашивала, дядя. На год она застрахована от глупостей, – ответила Динни и, увидев, как приподнялась бровь Эдриена, добавила: – Она дала обещание тёте Эм.

– А через год?

– Не знаю. Она тоже не знает. До чего хороши вещи Мане!

Они неторопливо пересекли зал и вошли в последний.

– Подумать только, что в тысяча девятьсот десятом Гоген казался мне верхом эксцентричности! – удивился Эдриен. – Лишнее доказательство того, как все изменчиво. В тот день я приехал на выставку постимпрессионистов прямо из зала китайской живописи в Британском музее. Сезанн, Матисс, Гоген, Ван Гог были тогда последней новинкой, а теперь они почтенные классики. Гоген, конечно, великолепный колорист. А всё-таки я предпочитаю китайцев. Боюсь, что я неисправимо старомоден, Динни.

– Я понимаю, что все эти картины хороши, – вернее, почти все: но жить среди них я не могла бы.

– У французов много хорошего; ни в одной стране смена школ в живописи не происходила с такой чёткостью, как у них. Каждый этап – от примитивов до Клуэ, от Клуэ до Пуссена и Клода Лоррена, от них до Ватто и его учеников, а затем к Буше и Грёзу, к Энгру и Делакруа, к барбизонцам, к импрессионистам, к постимпрессионистам – отмечен какой-нибудь вершиной вроде Шардена, Леписье, Фрагонара, Мане, Дега, Моне, Сезанна, означает разрыв с предыдущей стадией и переход к последующей.

– А бывали раньше такие резкие скачки, как теперь?

– Нет, раньше не бывало ни таких резких скачков в мировоззрении вообще, ни такой безысходной путаницы во взглядах художников на их назначение.

– В чём оно, дядя?

– В том, чтобы доставлять наслаждение или раскрывать истину, или в том и другом одновременно.

– Не представляю себе, чтобы мне доставило наслаждение то, чем наслаждаются они, а истина… Что есть истина?

Эдриен покорно махнул рукой:

– Динни, я устал, как собака. Давай удерём отсюда.

В эту минуту Динни опять увидела сестру и Тони Крума, которые уже углубились под арку. Она не знала, заметила Клер её и Эдриена или нет, но не сомневалась, что Крум никого, кроме Клер, не замечает. Она шла за Эдриеном и в свою очередь восхищалась его деликатностью. Разумеется, ни он, ни она сама никого никогда не поставят в неудобное положение. Кто с кем встречается – это в наши дни сугубо личное дело.

Они уже добрались до Бэрлингтон-Аркад, когда Эдриену в глаза бросилась бледность Динни.

– Динни, что случилось? Ты похожа на привидение!

– Если не возражаете, дядя, я зашла бы выпить чашку кофе.

– Тут есть одно заведение на Бонд-стрит. Идём.

Бескровные, хоть и улыбающиеся губы девушки так встревожили Эдриена, что он крепко прижал к себе её руку и отпустил лишь тогда, когда они уселись за угловой столик.

– Две чашки кофе, и покрепче, – распорядился Эдриен и с инстинктивной бережностью, так располагавшей к нему женщин и детей, даже не попытался вызвать племянницу на откровенность.

– Смотреть картины – самое утомительное занятие. Прости, если я уподоблюсь Эм, но я тоже подозреваю, что ты слишком мало ешь. Нельзя же считать едой ту птичью порцию, какую мы проглотили, отправляясь сюда.

Но губы Динни уже приобрели свой обычный цвет.

– Я понимаю, что напрасно упрямлюсь, дядя, но еда – ужасно скучная вещь.

– Нам с тобой нужно прокатиться во Францию. Картины французов, может быть, и не трогают душу, но зато их стол возбуждает чувства.

– Вы тоже это испытали?

– Да, особенно когда сравнил его с тем, как едят итальянцы. У французов все всегда превосходно продумано. Они создают картины так же расчётливо, как делают часы. Они предельно сознательны в творчестве и всегда превосходные мастера. Требовать от них большего – нелепо; но всё-таки они насквозь непоэтичны. Надеюсь, Клер избежит бракоразводного процесса? Суд – самое непоэтичное место на свете.

Динни покачала головой:

– А по-моему, пусть она лучше пройдёт через это. Я даже считаю, что ей не надо было давать обещание. С Джерри они ни при каких обстоятельствах не помирятся, а сейчас она всё равно что птица с подбитым крылом. Кроме того, в наши дни никто не придаёт значения разводу.

Эдриен поёжился:

– Мне даже подумать противно, что эти прожжённые судейские крючки будут играть судьбой моих близких. Если бы они все были такие, как Дорнфорд!.. Но, увы, они не такие. Виделась ты с ним после Нового года?

– Он на днях обедал у нас перед выступлением.

Эдриен отметил про себя, что, заговорив о Дорнфорде, она и "ухом не повела", как выражается современная молодёжь. Вскоре они расстались, и Динни на прощание уверила дядю, что снова чувствует себя прекрасно.

Эдриен ошибся, сказав, что Динни похожа на привидение: вернее было бы сказать, что она похожа на человека, увидевшего привидение. Когда она выходила на Корк-стрит из-под аркад, все её прошлое, связанное с этой улицей, метнулось к ней, как одинокая птица, коснулось крылами её лица и тут же улетело. Поэтому, простившись с дядей, девушка повернула назад. Решительно вошла в знакомый подъезд, поднялась по лестнице до квартиры Уилфрида и позвонила. Потом прислонилась к подоконнику на площадке и стала ждать, стиснув руки и думая: "Жаль, что у меня нет муфты!" Руки у неё совсем застыли. На картинах прошлого века женщин всегда изображают вот так – на лице вуаль, руки в муфте; но прошлый век миновал, и муфты у неё нет. Она уже решила уйти, как вдруг дверь отворилась. Стэк! В домашних туфлях! Вдумчивый, как всегда, взгляд его чёрных глаз упал на туфли, и Стэк смутился: