Сперва-то на голос брал, на понт, ружьем своим в нос тыкал, но теть-Дуня и не такое в жизни видала, ее ружьем не напугаешь. “Да ступай ты от меня! – сказала она Петьке. – Псиной от тебя несет, не моешься”! А он тогда захныкал, стал на жизнь жаловаться, тушенку в руки совать. Просил, ты уговори кого-нибудь, их ведь все равно штабные употребят по пьянке, а мне до смерти хочется попробовать.

– Эх, Петька… – Теть-Дуня головой покачала. – Они, – это про нас, – хоть мельче тебя, пужливей, хоть зверьки в твоей клетке… Но люди! А ты – скот и есть!

– Но, но! – зарычал он тогда, даже взвизгнул, разбудив весь вагон.

Прикладом винтовки в пол постучал для острастки. – Сравнила хрен с пальцем!

– Да так и есть, – сказала теть-Дуня со вздохом. – Ружье тебе вручили врага убивать, а ты возомнил из себя… Дурак-то с ружьем – похуже врага будет!

– Я дурак? – пер на нее недоносок. – А вот к стенке поставлю, как контрреволюционерку, будешь знать!

– За что же это?

– За слова разные…

– А кто слышал?

Тут мы заорали, что мы ничего не слышали.

– А мне все равно больше поверят… А то выведу на рельсу и скажу:

“Хотела убечь”.

– Ну и опять дурак, – сказала теть-Дунь. – Кто же станет бечь, когда все знают, что ты Скворца подстрелил?

Петька вроде опомнился, замолчал. Пробормотал сквозь зубы, направляясь к выходу:

– Вот то-то! И бойсь… Вы все бойтесь! – крикнул уже нам. – Я страшный, когда разозлюсь!

И спрыгнул в темноту.

7

На какой-то остановке, поздно вечером, Петька-придурок явился, как всегда, за девочками. Пока они собирались да шептались между собой, осмотрел хозяйским глазом левую половину вагона, ткнул пальцем в меня и Шабана: “Ты и ты!”

– Это куда? – спросил Шабан недовольно. Я промолчал. Велят – значит, знают куда.

– На кудыкину гору! – буркнул посыльный. – Пошевеливайся! Начальство не любит ждать!

Нас повели вдоль эшелона в головной вагон. Девочки, которым уже все привычно, впереди, а мы с Шабаном следом. Когда спотыкаемся о шпалы – нормально-то отвыкли ходить, – Придурок тычет прикладом:

“Шаг влево, шаг вправо… За побег… Стреляю без предупреждения!”

Это он для собственного удовольствия. Знает наперед: никуда мы не побежим, особенно после случая со Скворцом.

Штабной вагон – пассажирский. Мы о нем наслышаны. Ступеньки, тамбур, узкий коридор. Протолкнулись друг за дружкой вовнутрь и очутились в просторном помещении, освещенном керосиновой лампой, подвешенной к потолку.

За столом, заваленным закусками, спиной к нам сидел человек без кителя, в нательной рубашке. Не обращая на нас внимания, он налил в жестяную кружку водки, опрокинул в себя, крякнул, не закусывая, и только после этого обернулся. Лицо его было неестественно белого цвета, белей его рубашки. Я так его и прозвал про себя: Белым.

Девочки же называли, как он велел: Лёшей.

– Явились? – спросил он в пространство. Мне показалось, что он сильно пьян.

– Так точно! В комплекте. Как приказали! – заверещал тенорком сопровождающий. Тут у него и вид и манера говорить, я со злорадством это отметил, были не такие, как с нами.

– Сделал дело – гуляй смело! – добродушно бросил Белый Леша.

– Слушаюсь! – торопливо подхватил тот.- Обратно когда?

– Когда – скажем. Катись отсюдова…

Придурка как водой смыло. А Белый Леша долил в кружку водки, собрался пить, но отложил, крикнул кому-то:

– Так сколько ждать?

Из-за перегородки объявились еще двое, оба, как Леша, без мундиров: один в синей майке, а другой полуголый, с волосатой грудью.

Этих я про себя сразу прозвал Синим и Волосатиком. Они тоже были на взводе.

Не обращая на нас с Шабаном внимания, они шагнули к девочкам, стали медленно вытеснять их в соседнее помещение. Все молча, без слов. Но девочки, кажется, привыкли к такому обхождению. Они покорно отступили в коридор и исчезли за перегородкой.

Мы продолжали стоять за спиной Белого Леши, глядя, как он отхлебывает из кружки, наклоняя стриженую голову к столу. Но что-то, видать, его осенило. Он поднялся с места, и мы увидели, что у него вместо ноги протез. А может, просто деревяшка, скрытая брючиной. Он постучал кружкой по деревяшке и крикнул:

– Симуков! Верни Зойку!

– Зачем? – спросили игриво из-за перегородки.

– Она мне нужна!

– Она всем нужна, – сказал невидимый Симуков.

– Хватит вам и Милки, – сказал Леша Белый властно. Стало понятно, что он тут главный.

– А если не хватит? – неуверенно возразили из-за стенки и вдруг заорали в два голоса:

– Мы не сеем и не пашем, а валяем дурака,

С колокольни х… машем, разгоняем обла-а-ка!

– Вот именно! – подтвердил Леша Белый. – Больше ничего и не умеете… – И закричал так, что эхо отдалось в конце вагона: – Зой-ка!

Наплюй на них и топай, маршируй сюда!

Не сразу объявилась Зойка. Рубашечка на ней была расстегнута, и можно было увидеть белые полусферы грудей. Проплыла уточкой мимо нас, только косой вильнула, даже не повернула головы. А мы с Шабаном на ее распахнутую грудь уставились. Не могли оторвать глаз.

Не знаю, как Шабану, а мне вдруг подумалось,что мы тут прямо как в театре. Перед нами пьют, ходят, гуляют… На нас вообще ноль внимания – фунт презрения, будто мы не существуем. А нам так даже интересней: цельный спектакль после стольких месяцев прозябания в вагончике. Еще было бы интересней, если бы не опасались, что нам тут приготовлена похожая роль.

А Леша Белый посадил Зойку к себе на колени и, придерживая за поясницу, стал совать ей в губы кружку. Она молча отворачивалась – водка лилась ей на грудь, на пол, – но с чужих колен не слезла. За стеной громко гоготали мужчины и повизгивала Мила. То ли плакала, то ли смеялась.

Я отвел глаза от Зойки. Своей необычной для нее покорностью она вызывала особую неприязнь. Я стал смотреть на Шабана, а он на меня.

Было видно, что и он тоже начинает раздражаться от всей этой картины. Я даже немного испугался, зная его вспыльчивый характер татарчонка. В детдоме однажды он бросился на воспитателя, сделавшего замечание, вцепился зубами в его руку, насилу оторвали.

Я спросил:

– Шабан, ты как?

– А ты как? – спросил он.

– Херово. Да?

– Еще хуже, чем херово.

– Может… драпанем?

– Куда?

Откуда мне знать куда? А здесь что, лучше? – так подумалось. Но, может и лучше. Не станут палить, как Скворчику в спину. Со стола бы чего бросили… Хоть корку хлеба…

Конечно, это не произносилось вслух. Мы давно научились понимать друг друга по шевелению губ. Сильно захмелевший Леша Белый вдруг повернул к нам стриженую голову, свирепо бросил:

– Так что ваш фриц… Иль как его?.. Будете утверждать, что не слышали, что он по-своему лопотал с фашистами?

– Какой фриц?

– Какой, какой!.. Рыбкин который!

– Рыбаков?

– Ну Рыбаков.

– Мы ничего не слышали, – сказал я. А Шабан кивнул.

– И больше не услышите… вашу мать! – Леша Белый выругался. И посмотрел на Зойку. – Она грит, тоже не слыхала. Но с ней-то мы по-простому… – Он грубо заголил Зойке юбку, но Зойка сидела с анемичным лицом и глядела в потолок. Дура, подумалось, хоть бы со стола пожрала. Все не за бесплатно.

Тут с грохотом объявились двое остальных. Волосатик тащил обнаженную

Милку, за растрепанными волосами не было видно лица, а другой, в майке, Синий, держал на вытянутых руках играющий на ходу патефон.

Иголка у патефона от сотрясения прыгала с дорожки на дорожку, сбивая мелодию, но можно было разобрать, как женский голос выводит довоенную песенку “Катюша”. Знакомые слова… Ты, мол, землю, береги родную, а любовь Катюша сбережет… Прям к нашей жизни…

Патефон водрузили на столе, а пластинку завели снова.

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой…

– Танцуем! – крикнул Волосатик.

А Лешка Белый вдруг еще побелел, как перед атакой, гаркнул во все горло: