Она ни секунды не стояла на месте. Развесила, как смогла, нашу одежду, сама переоделась и снова исчезла: побежала мыть котелок. Ее клюшку, глухо стучащую об пол, было слышно издалека.

– Так не сдаст? – спросил я Зою. Наверное, я был назойлив в своих подозрениях, она даже рассердилась.

– Откуда мне знать?

– Думаешь, она не догадывается, кто мы?

– Может, и догадывается… И что?

Мы говорили слишком громко, женщины с ближайших нар повернулись в нашу сторону. Нас с интересом разглядывали. Сперва на расстоянии, а некоторые, приблизившись, в упор. Кто-то для виду поинтересовался: где Надя, она не сказала, куда ушла?

Если и не Надя – теперь мы хоть знали, как ее зовут – так кто-то, подумалось, другой, из любопытствующих, побежит и донесет.

Вернулась наша Надя, с котелком, в котором опять что-то дымилось. На ходу повторила, что на лесоповале разные работы: трелевка, лесосплав, шпалопиление… Она, как инвалид, работает учетчиком… А ее муж трудился на шахте, сейчас заболел, лежит в другой части блока…

Она хочет его навестить.

– А мы? – спросила, встревожась, Зоя.

– Вы пойдете со мной, – решила Надя. – Чтобы поменьше глаз… Меня, деточка, бояться не надо.

Это было сказано вскользь, но достаточно выразительно.

Она понеслась, прихрамывая между нар, мы поспешили за нею. Мужская часть блока – те же трехэтажные нары. Кое-где с подстилкой из соломы, а где-то голые доски. Но мужчин было мало, видать, на смене.

Муж Нади лежал на нижнем ярусе. Мы сразу увидали, что он небрит, но на худом, с провалами щек, лице огромные, выразительные глаза. Еще мы заметили, что он длинный, ноги в шерстяных носках, не умещались на нарах и торчали в проходе.

– Он немец, – пояснила Надя. – Небось, заметили, тут сидят немцы?

Находясь в женской половине блока, я улавливал среди голосов немецкую речь. Говорили о нормах, о кормежке, а еще о каком-то постановлении НКВД по поводу политбанды, что расстреляли за саботаж и отказ от работы.

– Ну да, – тут же с оглядкой сказала Надя. – Двадцать четыре человека. Из нашего блока троих…

– Пленных? Фрицев? – спросила Зоя не очень тактично и смутилась.

– Ну что вы! – возразила Надя, не обидевшись. – Здесь сидят советские немцы. Кто с Волги, кто из других мест. Мой муж, как и я,

– с Северного Кавказа…

– Так вы немка?

– Нет. Жена немца. Сама я башкирка. Мое настоящее имя – Надия. Но все называют Надя, я привыкла. А вот он, – указала на мужа, -

Герман. Он, между прочем, винодел! – Это слово Надя произнесла со значением и при этом погладила мужа по голове. Пояснила, что он работал главным технологом на винном заводе. – Абрау – слышали? Ну неважно. Герман – создатель знаменитых в стране шампанских вин! Вы пробовали шампанское? Настоящее шампанское? – спросила Надя, обращаясь к Зое.

– Пробовала… кажется, – ответила Зоя.

– О! Тогда вы понимаете, что это значит! Настоящее шампанское приносит людям радость… Герман, ведь правда же? – обратилась она к мужу. – Твое шампанское, которое ты назвал “Надежда”, было лучшим на довоенной выставке в Париже.

Муж едва кивнул. За время нашего присутствия он не произнес ни слова. Но все отражалось в его глазах. При разговоре о шампанском они ожили, в них затеплился свет.

– Он все понимает, – прошептала мне на ухо Зоя.

Надя догадалась, кивнула.

– У него был инсульт. Поражение речи… Уже год… И вот я с ним… До работы, после работы. Мне в этот блок разрешили приходить. Мы очень часто вслух вспоминаем, как он создавал вино. Это же как поэзия. Или нет… Как музыка! Создавать напиток, который делает людей счастливее…

Сказано же: вино – это солнце в крови!

От ближних нар к нам придвинулись двое мужчин: седой, суховатый на вид старик и другой, помоложе, чернявый. Наклоняясь к Наде, стали выспрашивать, немцы ли мы, откуда прибыли, где поселили. Я уже заметил: ссыльные, как и зеки, не спрашивают у новичков подробности, а лишь статью и бывшее место проживания.

– Они из района! – излишне резко произнесла Надя. И, уже обращаясь к мужу, добавила: – Герман, это гости… Им приятно тебя видеть. Они даже знают твое шампанское. Тебе нравятся гости?

Герман перевел взгляд на Зою и кивнул.

– Вот и ладушки. Теперь гости подождут, а я тебя покормлю и побрею.

Ты зарастаешь быстрей тайги!

Называя пришедших немцев по именам: Вальтер и Ханс, – наша спутница попросила их, раз уж здесь, побыть с гостями. То есть с нами. Но не особенно надоедать с вопросами. Гости устали с дороги.

Вальтер, тот, что помоложе, поживей, оказался бывшим кадровым военным, специалистом по танковым двигателям. Сейчас, конечно, разжалован, работает механиком на шахте. Ханс, высокий, немногословный, строгий на вид, – ботаник. До ссылки работал в ботаническом саду в Карлмарксштадте, что на Волге, выращивал цветы.

Казалось бы, здесь не до цветов, но его профессию востребовали, хоть и специфично: он руководит так называемым цветочным цехом.

– Что же вы выращиваете? – с удивлением вопрошала Зоя. – Хризантемы?

Розы?

– Ну какие там розы! – отмахнулся старик. – Делаем бумажные цветы…

Для венков. Их знаете сколько нужно?

– Сколько?

Мужчины переглянулись и не ответили. Им, наверное, странным показалось объяснять аборигену, как вымирают ссыльные.

– Но роза у нас есть! – воскликнул более импульсивный Вальтер. С оглядкой на друга он поведал историю, как тот раздобыл черенок розы, непонятно где, и посадил при въезде в зону. – Единственная роза на всю округу! Вот поедете в другой раз на “кукушке”, не прозевайте. Да вам там, на платформе, любой покажет… Поезд проходит, а все головы в одну сторону: как наша розочка, подросла ли? Как бутончик первый, проклюнулся? Как второй?

– Розляйн, розляйн, розляйн рот, – произнесла Зоя и посмотрела на меня. – Антон наизусть эти стихи знает.

– Вы понимаете по-немецки? – оживился Вальтер.

– Немного, – отвечал я.

– Но вы же не немец?

– Нет.

– Кто же вас научил?

– Один человек. Из эшелона.

– Один хороший человек из эшелона, – поправила Зоя.

– А разве он не сказал вам, майн херц, что это не просто стихи…

Это – песня!

– Я знаю только слова, – сказал я.

Вальтер повторил:

– Это очень красивая песня… – И уже своему другу: – Они должны знать эту песню, Ханс, правда же? Может, споем?

– Спойте! Спойте! – попросила Зоя. – Я хочу услышать песню о розе!

Немцы еще раз переглянулись. Вальтер помолчал, глядя под ноги.

Негромко завел:

Мальчик розу увидал,

Розу в чистом роле,

К ней он близко подбежал,

Аромат ее впивал,

Любовался вволю.

Ханц, глядя на друга, подхватил:

Роза, роза, алый цвет,

Роза в чистом поле!

– Однажды на платформе запели, – прервавшись, сказал Ханс. – Даже не мы, женщины пели. А тут из промзоны услышали, стали подпевать… Ну эти… военнопленные… Из Сталинграда…

– Они тут? С вами?

– Конечно, нет! – вразнобой, но очень горячо запротестовали собеседники. – Мы советские немцы, а они… фашистские… Они враги…

– Они другие? – спросила Зоя.

– Конечно, они другие, – сказал, поджимая сухие губы, Ханс.

– Какие? Но они же люди, как вы? – настаивала Зоя. Ее так зацепил этот разговор, что она раскраснелась. Может она, как и я, вспомнила про Ван-Ваныча. Его ведь тоже обзывали фашистом. А настоящие-то фашисты как раз в штабном вагоне шиковали.

– Если по правде, – признался Вальтер, – им здесь потяжелей, чем нам. Столько помороженных… И мрут… Мрут…

– Бумажные цветы и для них?

– И для них.

– А кладбище где?

Вальтер подтвердил, что кладбище у тех немцев есть, но как бы свое.

А вообще тут четыре рабочих района, а как человек уходит, говорят:

“Он в пятый район переселился”.

– А песню… Вот о дикой розе, – спросила Зоя, – они что, не так поют, как вы?

– Песни они как надо поют! – сказал, смягчаясь, Ханс. – Зер гут! Они даже “Катюшу” играют на губных гармошках… А мы им в ответ “Линду”…