Тебе это не по зубам. Нормальный ни в жизнь такого не напишет. Можно и интригу сделать, и секс, но вот где главный "код" популярности: глупость. Глупость и напыщенность – вот ключи. А глупость невозможно подделать. Как и ум. Вот где споткнешься! В этот рай для дураков

(который гораздо просторнее прочих) тебе не попасть! Если даже попытаешься – подделку сразу почуют: не наш. А подлинную, неподдельную дурь фурами раскупают. Дождались! Сколько их всякие интеллектуалы и парторги мучили, но – они дождались! И их теперь не обманешь, сколько ни притворяйся своим!

Помню юбилей "Вагриуса" в каком-то элитном санатории, на свежем воздухе. Длинные столы, уставленные недопитыми бутылками. И уже никого не видать: все сломались, только автор "Бешеного" усидел за столом.

ВОЛОДИН

Володин приближался постепенно. Сначала это был великий драматург, прогремевший вместе с "Современником", любимым театром всей нашей интеллигенции, открывшим новую, "нашу" эпоху не только в театре, но и в жизни вообще.

Студентом еще, сидя в переполненном зале, глядя на сцену, где ходили не актеры, а настоящие люди, неожиданные и узнаваемые, я и не помышлял, что окажусь с Володиным за одним столом, а уж тем более в тесных отношениях.

Володин появился в нашем Пен-клубе в свои не самые лучшие времена.

Не знаю, правда, были ли у него лучшие, но из более ранних его книг смотрит довольно уверенный, даже благополучный на вид классик. Потом мы узнали истории, которые терзали его жизнь, и к нам он пришел уже совершенно почти растерзанным. И теперь я все ясней понимаю, с отчаянием и некоторой уже готовностью, что это и есть правильное итоговое состояние художника, еще не сдавшего свою душу под проценты в ломбард. Не равняю себя с Володиным, но все больше ощущаю его.

Сделано вроде бы многое, но все равно – душу сосет. Чему, собственно, радоваться? Ну – сочинения твои стоят или даже идут, но похвалы в уши вроде бы не к тебе, все равно просыпаешься утром в отчаянии, словно все проиграв.

Володина везде встречали с восторгом – обнимали, восхищались, куда-то вели. Но он, в своем неизменном потертом костюмчике с мятым свитерком, скукоживался еще больше, сконфуженно бормотал, словно его приняли за другого. К его великой формуле "Стыдно быть несчастливым" с годами приросла еще одна, не менее великая: "Стыдно быть великим!"

Понимать это надо так: стыдно быть величественным, сановным, изрекающим. Как и многие (но, к сожалению, не все), чувствую этот стыд и в себе. Стыдно быть памятником, возвышаясь и презирая людей, расспрашивая, кто будет на приеме, куда собираешься пойти, – все ли твоего ранга? Вряд ли в таком случае душа твоя еще жива и болит за кого-то. Конечно, ты будешь пытаться изрекать что-то благородное, но кто ж поверит тебе?

Стремление к постоянному "умалению" своей личности, демонстрация постоянной вины, постоянной неловкости от чьего-то внимания – все это уже стало "маской" Александра Моисеевича, но маской, вызывающей всеобщее горячее сочувствие и любовь, и в конце концов – симпатию всего общества, которому такой образ гораздо ближе и симпатичнее, нежели "монументальный". Все время как бы проигрывая, ошибаясь, проявляя слабость и виноватясь, Володин этим самым в конце своей жизни выиграл, как никто другой. Кому-то неискренняя, расчетливая любовь "нужных людей" кажется выигрышней – но выигрывает совсем не он, а тот, кто обрек на растерзание свою душу и жизнь.

Если бы Володин пришел в Пен-клуб знаменитым (пусть даже в прошлом) драматургом, пусть даже уже ослабевшим и спившимся, – мы бы приняли его с почтением, только и всего. Но он ненавидел это – эксплуатировать старое, закладывать в ломбард вечности успехи прежних лет. Тьфу! Художник, если он художник, трепещет всегда! И он показывал это.

Когда он явился, я кинулся к нему не как к классику (пьесы его, честно говоря, оставили меня холодноватым) – я кинулся к нему как к автору пронзительных, ошеломляющих, переворачивающих тебя стихов и прозы самых последних лет! Надо все лучше писать, даже если жизнь все отчаяннее, и именно как раз поэтому – вот что он показал. И на тебя не должны влиять никакие награды! В последние годы они сыпались на Володина, как снег, – а он оставался абсолютно таким же, как раньше. Все ли выдерживают такую жизнь? А все ли – Володины?

А девушки опять бегут,

Пересекая свет и тьму.

Куда бегут? Зачем бегут?

Им плохо тут? Неплохо тут!

На них прохожие в обиде.

Завидуют уставшие.

"Бегите, девушки, бегите! -

Кричат им сестры старшие. -

Бегите же, пока бежится -

А не снесете головы -

Хотя бы память сохранится,

Как весело бежали вы!"

ШТЕМЛЕР

Слава – славой, но когда Володину пришла пора помирать, рядом оказался лишь один неизменный Илья Штемлер. Сколько людей толпилось возле, стоило Володину хоть куда-то прийти, но весь этот шум к делу как-то не пригодился, мгновенно развеялся, и осталась лишь видимая часть: один седой человек, скромно одетый, навещает в больнице своего друга, скромного умирающего старичка. Весь понт остался где-то там, где он ценится, а в деле был лишь Илья. Есть у нас мастера разных жанров, и любой неслабо исполнит свою партию – но все знают: если нужна конкретная помощь, требующая жертв и усилий, то с этим надо срочно обращаться к Илье, больше не к кому, к остальным бесполезно, услышишь одно: "Я рад бы, но, к сожалению!.." (дальше можно ставить любое).

Илья пришел в пустую больницу, почему-то в этот час не было никого, зашел в двухместную палату, в которой лежал один Володин (матрас на соседней койке был свернут)… Вот и я – краду у Штемлера его благие дела для своей книги, зная его добродушие…

Володин спал. Илья пошел в другую палату, женскую, и рассказал там, что за человек тут рядом лежит, скромно умирая, не угнетая никого.

Женщины заохали, захлопотали.

Каждому Илья сделал добро, в отдельности или кучно. А если приходит несчастье – звонит первый он, словно самый молодой и незанятый из всех. И вот приезжает он, "самый молодой и незанятый", почему-то единственный из всех знакомых.

Или звонит просто так:

– А книгу ты свою отослал на премию? Обязательно отправь!

– Да ну! Бесполезно!

– Отправь, отправь! Ну хочешь – я отправлю?

Рядом с добрым и всегда бодрым Ильей становится стыдно: "Чего раскис? Надо больше другим помогать – тогда и сам не развалишься!"

Илья – пример.

Что он за все это имеет? Ясную душу. Появилась ли она как следствие светлых его дел или светлые дела из-за ясной души? Расчленять не стоит, одно без другого не живет.

Что он за все это имеет? Кучу неприятностей. Смекалистые люди соображают – Штемлера можно обижать, он не огрызнется. Всякие аналитики, проверяющие на живом свои новые, но мертвые теории, сдвигают Штемлера, не соответствующего их выкладкам, во второй ряд.

Наберут своих людей и тешатся, вешая друг другу бляшки: этот – первый, этот – второй, даже близко не допуская тяжеловесов, чтоб не обрушили их помост. Через год их никто уже и не помнит – бал правит другая сволота. А Штемлер лишь благодушно улыбается: "А кто это?

Могу помочь".

Что он имеет за это все? А все имеет, что писателю нужно. Читателей, во всем мире. Героев, трогательных и живых. Когда едешь с его героем-проводником, и тот поет веселую песню, хлопая по столу, и ты уже знаешь, в отличие от проводника, что через минуту загорится щит, хочется крикнуть: "Ну какой же ты, право, братец!"

Потом опомнишься, вытрешь пот, оглядишься: ты же дома, а не в

"Поезде" едешь! Успокойся. Немного передохни. И снова его "Поезд" потащит тебя.