Это слово, такое простое и глупое, звучит знаешь как? Счастье жизни”.

Глупость жизни иногда помогает счастью жизни. Наталья Вагенер рассказала, как вышла у них двойная фотография с Юрием Сергеевичем.

Они сами-то не думали об этом. Конечно, им хотелось, чтобы такая фотография была. Но куда торопиться? Когда запыхавшийся мальчик – сынок

Беленького – наткнулся в коммунальном коридоре на них, они уходили в

Малый, и мальчик, увлекавшийся фотографией, попросил позволения их сфотографировать. “Вы теперь понимаете, откуда этот смешной шейный бантик у него? А меня Юрий Сергеевич заставил нацепить шиньон. Вы можете в это поверить? Я так не люблю ничего лишнего. Он сказал мне, что нашел его в комоде на чердаке старого дома в

Покровском-Стрешневе. Он еще говорил, что чем больше на человеке старомодной чепухи, тем лучше. Бабочки, пенсне, запонки, трости – он дорожил этим, кажется, не меньше, чем Василием Блаженным. Знаете, что он сказал мне? Что, видя такого человека в запонках а-ля прошлый век, современный должен либо его убить, либо заплакать”.

С этой фотографии и началось мое знакомство с Натальей Васильевной,

Натальей Вадарской, той самой “Н. В.”, которой все-таки посвятил свою книгу о Ялте Юрий Сергеевич. Почему, кстати, “они”, в редакции, не хотели такого посвящения и настаивали на расшифровке инициалов?

“Потому что мы не в девятнадцатом веке”.

Пока Юрий Сергеевич был жив, он ни разу не показал мне их фотографии. И никогда не говорил об “Н. В.”. Только я помню один его взгляд, когда я смотрел на это “Н. В.”. Он, конечно, не мог не заметить моего интереса. Но я считал, раз он не говорит мне, кто это, значит, и спрашивать бестактно.

Я нашел фотографию на полу после того, как родственники Юрия

Сергеевича – представляете, у него оказались родственники! – позволили мне (очень с их стороны любезно) взять что-нибудь на память. Они знали, что он хорошо ко мне относился (их слова). Мне не хотелось брать ничего. Но они прямо сказали, что все на выброс. И шведский шкаф, и даже божница. Иконы, впрочем, они благоразумно забрали. Себе? Или продали? Не могу сказать. Около божницы я и подобрал фотографию. Наверное, Юрий Сергеевич хранил ее в нижнем, закрытом отделении. Там лежала карта Крыма 1951 года с вложенными внутрь цветами – я не знаю, как они называются. Маленькие и смешные.

И еще – ее письма. Я прочитал их. Я не думаю, что этот поступок был непорядочный. Письма были плотно связаны бечевкой – пришлось разрезать. Собственно, по адресу на конверте я смог найти и ее саму.

Конечно, я сделал странный шаг. Ведь они не виделись двенадцать лет.

Но разве она могла так и не узнать о его смерти? Из писем было ясно, почему они не поженились. Как раз в то время, пока Наталья

Васильевна была в Москве, сын получил нехорошую травму – началось что-то со спинным мозгом. Жар, невозможность ходить. Наталья

Васильевна была все время при сыне. Она решила, что это не случайно, что это из-за нее. Глупая мистика? Объясните это матери.

Но все-таки Наталья Васильевна смогла написать Юрию Сергеевичу и попросила его не приезжать. Он не приехал. Он понял, почему это невозможно. Как он выдержал? Это то время, которое я уже хоть и неотчетливо, но помню. Помню, как он болел и как моя мама немного помогала ему. Родственников тогда не было видно на горизонте. Они, впрочем, не такие плохие люди. У них оказался хороший музыкальный вкус: я долго искал среди граммофонных пластинок Юрия Сергеевича записи Вертинского – они точно были, – но не нашел. Взяли родственники. А краснознаменные марши оставили. Согласитесь, это характеризует их с лучшей стороны.

Я благодарен им, что они не унесли его ундервуд. Конечно, я на нем не печатаю. Но я смотрю на него. Не унесли великолепную лупу для марок с отбитым краем. Вечное перо, которое не пишет. Помните эту теперь уже старую шутку? В девятнадцатом веке гусиным пером писали вечные мысли. Теперь – вечным пером пишут гусиные мысли. Мне всегда обидно, когда я вспоминаю ее. Я, разумеется, смеюсь вместе со всеми.

Но я-то знаю, что это не так. Что был человек – и я его видел, – который гусиных мыслей точно не писал. Среди вещей, которые мне достались, я больше всего люблю тетрадку – тяжелую, старую – в переплете под змеиную кожу, на первом ее листе написаны слова, вы не поверите какие – “Счастье жизни”, а дальше ничего нет. Она пустая, но я люблю шероховатость ее страниц, выдранных до половины.

КРОКОДИЛОВЫ СЛЕЗЫ

Что бы ты выбрал, какую вещь, так сказать, на память, в вашем старом доме на Волхонке, если бы можно было вернуться туда, в мрачные денечки выселения, жаркие денечки июля 1984-го? Ты схватил бы, наверное, бюро красного дерева с шестнадцатью ящичками (не считая двух потайных)? Или предпочел бы кабинетный рояль, за которым сиживал, по семейному преданию, Танеев? Или совершил бы окончательное безрассудство и поволок (вместе с грузчиками, с грузчиками) старозаветный голландский буфет, уместить который в новой квартирке можно было бы, во-первых, уничтожив перегородки тамошних двух комнат, а во-вторых, пробурив отверстия в потолке, чтобы фигуры приносящих плодородие козлов не сломали рога и не ушибли упрямые макушки?

Почему-то переезжать всегда требуется быстро. Наверное, это нарочно придумано, ведь можно поживиться за счет растерянных хозяев, сидящих среди раскиданых всюду вещей, книг, безделушек, какой-то милой семейной чепухи и не знающих, как сдвинуться самим и сдвинуть все это с места. Разве не жалко чернильницу-перепелку, пропавшую тогда?

Жалко не меньше, чем голландский буфет. Разве не жалко бронзовый колун для орехов? В форме морской раковины! А телефон с буквенным циферблатом разве не жалко? А коняшку из папье-маше? Где это все?

Кто это стибрил?

Жизнь как-то так подгадала-подгадила, и переезжать выпало, когда ты честно синел и белел на Баренцевом море. Никто и не думал отпускать хоть дней на пять по такой причине.

В письмах домашние сначала не хотели сообщать ничего, а потом вдруг брякнули о переезде. Что ты должен был им написать? “Прихватите рояль, не забудьте”? Если бы вправду можно было посмеяться. Но всем известно, что этот рояль – да, совсем не концертный, напротив, почти незаметный в углу дедова кабинета – не вытащить через входную дверь, а если и вытащить чудом, то никогда не развернуть на лестнице.

Конечно, есть дома, где можно вносить-выносить не только рояли, но даже орга2ны, въезжать верхом на лошади и, если угодно, на элефанте, но ваш дом выглядел скромным среди этих размашистых бар предреволюционной Москвы. Комнат, не спорю, хватало. Разве пять комнат – маленькая обитель? Впрочем, дедов знакомец – нотариус Карл

Гильдельбранд – обрел бессмертие в эпосе вашей семьи, поскольку жаловался на тесноту своей одиннадцатикомнатной квартиры. Надо добавить, что при этом он был убежденный холостяк. И самодовольный буржуа впридачу? Не угадали. Трудно человека с зеленым лицом (оно выглядит таким даже на черно-белой фотографии!) и глистным телосложением принять за тип самодовольного буржуа. Скорее уж за тип всем недовольного. Но про таких, кажется, не писали. И вообще, где вы нашли самодовольство? В нервическом Морозове? Во вдумчивом

Рябушинском? В возвышенном Третьякове? В совсем не жирном Жиро?

Нет, никакой апологии. Если кто-то жаждет разоблачений, пожалуйста.

В ресторане “Эрмитаж” полностью разоблаченные красотки в листьях латука поданы к столу купцов-федосеевцев. Пьяный танец Абрама

Гармаева сначала в обнимку с одной из них, а потом (видимо, дамочка сбежала)… с пальмой! Кстати, Гильдельбранд (как нотариус он не был замечен в подобных танцах) жил на Пречистенке в том самом доме с нескромными наядами, на гипсовые груди которых приезжали глазеть не только московские женолюбы.