— И ты все-таки поехал?

— Поехал.

— Надо же! — сказал Егорышев. — А потом что было? Жених, наверно, ее обманул, да? И она с горя за тебя вышла?

— Еще чего! — ответил Юра Томашевич. — Кому это надо, с горя? Я бы и сам не женился. Нет, все было не так. Жених за ней прилетел весной, как было условлено, но только он уже опоздал. Отказалась она с ним ехать.

— Не может быть, — сказал Егорышев. — Как же это?

— А вот так. Она сперва даже чемодан собрала, а потом зашла ко мне попрощаться, разревелась и осталась.

— Непонятно что-то.

— За зиму натерпелись мы вместе всякого, чуть в тайге не заблудились, бежать собрались на пару, потом нас медвежьим жиром угощали…

— Как медвежьим жиром? — спросил Егорышев.

— А ты заходи к нам вечерком, мы тебе все расскажем, — ответил Юра Томашевич и тряхнул своим желтым хохолком. — Мы тебя чаем напоим и покрепче чего-нибудь нальем, Москву вспомним. Придешь?

— Не знаю, как все будет, — сказал Егорышев.

Вертолет тряхнуло. Егорышев схватился за кресло и выглянул в окно. Земля быстро приближалась. Внизу, на маленькой круглой площадке, посреди аккуратных красных крыш стояли люди и, задрав головы, махали руками. Потом они разбежались, и вертолет мягко опустился в траву.

Томашевич распахнул дверь и спрыгнул. Егорышев увидел, как молодая женщина в синем жакете бросилась к учителю. Она бежала к нему по полю, путаясь стройными ногами в высокой траве, а он спокойно стоял и ждал ее. Женщина обняла учителя и, не стыдясь, стала жадно целовать его в губы, в глаза, в нос, приговаривая:

— Соскучилась, не могу! Бессовестный! Ни одного звонка!

У Егорышева вдруг защипало в горле, и он подумал, что, конечно, не с горя вышла за Томашевича москвичка Галка, и еще подумал Егорышев, что обязательно зайдет к ним и тогда, возможно, что-нибудь поймет, потому что сейчас он ничего не понимает в этой странной и романтической истории.

Вертолет стоял посреди небольшой круглой долины, со всех сторон окруженной мохнатыми сопками. По мокрым камням, шипя и брызгаясь пеной, несся бурный поток. Это была Унга, но она ничего общего не имела с той могучей, величавой рекой, которую Егорышев видел в Улуг-Хеме. Поток яростно клокотал, стремясь вырваться из узкого ложа, перекатывал огромные валуны, и долина была наполнена грозным, глухим гулом, напоминающим отдаленные раскаты грома.

Посадочная площадка находилась на краю небольшого поселка, состоящего из одинаковых новеньких деревянных домиков. Между домами не спеша разгуливали олени, собаки и дети.

— Так ты заходи к нам, — сказал Егорышеву Томашевич, после того как он помог разгрузить ящики и пакеты.

Егорышев ответил, что зайдет, и отправился в правление колхоза. В добротном доме из толстых бревен за письменным столом сидел плотный мужчина небольшого роста и неопределенного возраста. На скуластом безбородом лице чернели узкие спокойные глаза.

— Здравствуйте, — сказал Егорышев. — Вы председатель колхоза?

— Я, — ответил мужчина и, встав, протянул руку.—Будем знакомы. Меня зовут Мангульби. А тебя?

Снова Егорышева бесцеремонно назвали на «ты», и снова ему это понравилось.

— Меня зовут Степан, — ответил Егорышев. — Я приехал из Москвы, чтобы встретиться с одним человеком. С геологом Матвеем Строгановым. Он сейчас здесь?

— Он прилетел неделю назад, — сказал Мангульби. — Заседлал коня, поехал в тайгу, скоро вернется, тогда его увидишь.

— А когда он вернется?

— Должен завтра вернуться, — подумав, ответил председатель. — Продуктов взял на пять дней, обещал лекцию прочесть. Утром приедет.

— Что он делает там, в тайге? — спросил Егорышев.

— Рисует. Матвей хорошо рисует. Смотри, пожалуйста.

На стене висела картина, но в комнате было сумрачно, и Егорышев не смог ее разглядеть.

— Далеко поехал Матвей? — спросил он.

— В Синее ущелье. Он каждый раз туда ездит. Уже пять дней прошло, скоро вернется. Ты ступай отдохни. У меня дома будешь отдыхать. Посмотри в окно, видишь, стоит дом? Туда иди, тебя хозяйка за стол посадит, обедом покормит.

— Я потом к вам зайду, — ответил Егорышев. — Меня учитель пригласил.

— Очень хороший человек учитель, — серьезно сказал Мангульби. — И жена его тоже очень хорошая женщина. Иди к ним.

Школа стояла в центре поселка, возле нее играли ребятишки. Юра и Галя занимались заготовкой дров. Они пилили огромное полено, положив его на козлы.

— Ты нажимай, а не филонь! — услышал Егорышев издали голос Юры Томашевича. — Хочешь за мой счет проехаться?

— Молчал бы уж, лодырь несчастный, — ответила Галя. — Тоже мне лесоруб!

— Давайте я помогу, — сказал Егорышев.

— Познакомься, Галка, — сказал Томашевич, бросив пилу. — Это тот самый цирковой борец, про которого я тебе говорил.

— Вовсе я не цирковой борец, — удивился Егорышев.

— Ну и напрасно, — сказал Юра. — С твоими данными я бы лично обязательно стал цирковым борцом.

Галя улыбалась. Егорышев нашел, что она довольно мила, хотя и красивой ее назвать никак нельзя. У нее был чересчур большой рот, и когда она улыбалась, открывались все зубы. Но зато глаза сияли на ее круглом веснушчатом лице так добродушно и приветливо, что хотелось сразу им довериться.

— Очень хорошо, что вы пришли, — сказала она, — сейчас будем обедать.

От обеда Егорышев не отказался. Не отказался и от рюмочки водки, которую поднес ему Юра, предложив выпить за Москву и за москвичей. Они выпили за Москву и москвичей, потом за здоровье родителей, потом за мир во всем мире.

— Хватит! — строго сказала Галя и убрала бутылку под стол. — А то сейчас будете пить за тех, кто в море, и за хорошее отношение к женщине, я уж знаю.

— Конечно, за это пить не стоит! — ответил Юра и подмигнул Егорышеву. — К женщинам нельзя хорошо относиться. Они очень коварные.

Галя хлопнула его кулаком по спине, и он радостно захохотал. Потом они стали наперебой рассказывать Егорышеву о своей работе, в которую одинаково были влюблены.

— Представляете, приехали мы, а на нас все косятся. Слишком молодые. Куда, дескать, им детей учить, самих еще учить нужно, — говорила Галя, ласково глядя на Егорышева, слегка разомлевшего от сытной пищи и выпитой водки. — Детей не хотели в школу посылать, потом Мангульби велел — прислали. И вот первый урок. Посоветоваться не с кем. С Юркой мы тогда не разговаривали…

— Почему? — спросил Егорышев. Галя с улыбкой взглянула на мужа.

— Валяй! — разрешил тот, и она с улыбкой объяснила:

— Злилась я на Юрку за то, что он сюда приехал. Мы с ним еще в институте ругались. В общем, вошла я в класс и обмерла. Ребятишки грязные, немытые, нечесаные, сидят не на партах, а на полу, и по-русски никто ни слова. А я по-торжинскому не понимаю. Так сорок пять минут и просидели молча… Звонок прозвенел, я в учительскую и — ну реветь. Юрка подошел и говорит: «Плохо? И у меня плохо. Раздеваться не желают!» Он, понимаете, с другой группой хотел физкультурой заняться. «Надо язык изучать, иначе нам каюк!» — говорит Юрка. И стали мы с ним изучать язык. На пушную факторию ходили к товароведу, он русский, тридцать лет тут прожил.

— Короче, старались мы изо всех сил, — задумчиво сказал Юра. — Кое-как научились с ребятишками объясняться, они нас уже слушаться стали, вдруг — бац! Приходит Мангульби и говорит: «Не хотят колхозники, чтобы вы оставались, жалуются на вас: что за люди, говорят, белку, соболя бить не умеют, на промысел с нами не ходят, даже сами обед не варят, в столовой берут, ружье в руках держать не умеют, чему наши дети от них научатся?»

— И вы стали ходить на промысел? — спросил Егорышев, у которого сон как рукой сняло.

— Что делать? Выучились стрелять и стали ходить, — улыбнулась Галя. — Юрка первый выучился, у него это хорошо пошло, всех ворон на Унге перестрелял, а мне никак не давалось. Он за мной на рассвете приходил, и мы с ним за поселком упражнялись. И Алка с нами.

— Алка — это фельдшер здешний,—объяснил учитель. — Тоже молодая. Ей, как и нам, не верили, на роды не звали, в больницу не ходили.