Пепел опустился на диван рядом с Татьяной и приобнял её:
– А вы что скажете, мадам?
– Потрясающе, – она прижалась головой к его плечу, – я никогда раньше не слышала у тебя этой песни.
– Это из нового. Давай, Челя, включай – послушаем, что я тут наорал.
Прослушали молча. Пепел покусал губы и задумался.
– С припевами вопросов нет. В первом куплете в первых восьми тактах неуверенное интонирование – я занижаю, не дотягиваю дыханием нотки. Меня это наламывает. Хотя, ты прав – фил получился знатный.
– Ну, я ещё посижу, почищу скверные местечки. Там "криминальных" мест нет – всё можно исправить. Зато с настроением всё в порядке и по ритмичности никаких претензий. И ты ещё учти, что вокал сухой – я повешу эффекты и будет "щиколат". Если это Таня тебя так вдохновила, то я тебя без неё в студию больше пущу, – Челя картинно расшаркался перед ней.
– Ответно, – Татьяна встала и сделала шутливый книксен.
– А теперь вы мне здесь без надобности. Сваливайте поскорей – я засяду чистить твои интонационные лажи1, Моррисон ты наш. Завтра подгребай с самого утра, часиков в двенадцать, послушаем, что получилось.
– О`кей, договорились.
– И барышню с собой пригласи на всякий случай – вдруг чё допеть надо будет. Я серьёзно говорю – ты в микрофонную не войдёшь, пока она не будет сидеть на диванчике.
Татьяна рассмеялась:
– Льстец!
– Толстый и отвратительный льстец, – согласился Пепел, – он просто бьёт к тебе клинья.
– Во-первых, я не толстый, – завозмущался Челя, а во-вторых, винить человека за то, что он делает комплименты женщине – низость!
А теперь – прочь отсюда!
Пепел с Татьяной, хохоча, выбежали из студии.
Тёплый осенний вечер – приятный камбэк в лето… Хорошо пройтись по сухим пока ещё тротуарам, петлять узенькими улочками, беседуя о пустяках и целуясь, словно пара школьников… Пить в парке дорогое французское красное вино, непременно из горлышка, дурачась и вырывая друг у друга бутылку, закусывая кусочками сыра и оглядываясь, чтоб не застукали менты… Ловить на себе осуждающие взгляды застёгнутых на все пуговицы граждан, спешащих по своим делам… И плевать на их неодобрение с высокой колокольни…
– Ты – гадкий соблазнитель и коварный растлитель целомудренных женских душ! Я там, в студии, почти влюбилась в тебя, пока ты пел!
– Всего лишь почти? Я теряю былую хватку! Старею, наверное!
– Ах ты, негодяй! Ты, наверное, коллекционируешь женские души!
Признавайся!
– Признаюсь, моя королева! Но твоя душа будет главной жемчужиной моей коллекции! Так что никакие "почти" мне не подходят! Придётся надуться и взяться за тебя всерьёз!
– Ладно, поглядим ещё! Но если ты собрался взяться за меня всерьёз, то сделай это в более тёплом месте! Уже почти ночь и совсем свежо! Я замёрзла, Казанова чёртов! Немедленно обними меня покрепче и доставь в тёплое помещение с горячей ванной и широкой кроватью!
– Мне нравится ход ваших мыслей, мадам! Только один организационный вопрос – ко мне или к тебе?
– Ко мне ближе, во-первых. А у тебя, наверное, в холодильнике снова ни черта нет, кроме водки и томатного сока! И перестань меня кусать за губу, садист!
_Current music: Count Basie "Evening"_
– Ёхарный бабай! Что это с ним?
– А бес его знает… Может, подпух с бодунища?
– Какое, в драную качель, подпух! Ты посмотри, как его перекосоёбило!
– Нда… Как-то он хреновато выглядит, скажем прямо…
Несколько лиц склонились над лежащим неподвижно телом и рассматривают его, обмениваясь замечаниями. В интонациях сквозит неподдельный интерес и ничего более.
– Сдаётся мне – это флюс. Окно открыто – вот и надуло.
– Думаешь? И что теперь делать? Может "скорую" вызвать?
– Ага… И его прямым ходом – в наркологию. Он же не протрезвел ещё…
– Его надо в холодную ванну макнуть.
– Ебанись – если флюс, то его нельзя переохлаждать.
История абсолютно банальна. Пепловы ребята оттягивались вчера в
"Кубике", денег хватало, водки и настроения – чуть выше планки. К полуночи заявилась Пэм с Дашей – своим новым любовным приключением.
Девицы приняли участие во всеобщем сабантуе, а после двух ночи вся компашка отправилась к Пэм догнаться. "Кубиковый" марафон завершился стремительной стометровкой у Пэм.
Чиллаут срубился на последней сотне граммов и тихо сполз под стол, где и осталось лежать его бездыханное тело после того, как собутыльники расползлись по лежбищам – благо, этого добра у Пэм хватало.
На следующий день тело Чиллаута было обнаружено там же. Почти в целости и сохранности. Почти – потому что его лицо с правой стороны было обезображено чудовищной опухолью. И в данный момент все способные принять участие в обсуждении были заняты оплакиванием печальной участи Чиллаута и размышлениями над вариантами спасения.
Сам виновник переполоха пока ни о чём не подозревал и мирно дрых, блаженно забив на всё на свете, включая собственный флюс.
Предположения были высказаны самые разнообразные – от того, что водка была несвежей и теперь Чиллауту до конца своих дней ходить таким Квазимодой, до версии невралгического спазма – Шурик был горд тем, что ему с похмелья удалось выговорить такую сложную фразу.
Сошлись на том, что нужно немедленно привести пострадавшего в чувство и вызвать "скорую". А врачи пусть сами разбираются, что это с ним такое приключилось – флюс, спазм или ещё какая фигня.
– Чиллаут… Чиллаут, твою мать! Просыпайся, пьянчуга чёртов!
– Пни его в бок!
– Может водой полить?
– Пивом полейте, сучары!
– О, есть! Подал голос! Вставай, кретин, посмотри, как тебя раздуло!
Чиллаут приподнялся, помотал головой и сфокусировал взгляд на толпе сочувствующих.
– Ну, чего надо? Дайте поспать, твари! – говорил он косноязычно и невнятно. Судя по всему, опухоль ощутимо мешала.
– Да какое поспать! Ты в зеркало на себя посмотри!
– Хы… Чего я там не видел в твоём сраном зеркале?
– Чувак, иди, глянь – ты вылитый Франкенштейн!
– На себя посмотри – тоже мне, принцесса выискалась!
– Колька, я без подъёбок! У тебя рожу раздуло страшно. Окно было открыто – наверное, флюс надуло.
Чиллаут долго и подозрительно рассматривал лица вокруг себя, потом с помощью Шурика поднялся и поковылял к трюмо, бормоча на ходу сложносочиненныё пожелания в адрес присутствующих.
– Ай, бля-а-а-а-а! – он в ужасе отшатнулся от зеркала. Потом, сопя, хмуро рассматривал своё новое отражение и качал головой.
Присутствующие сочувственно молчали.
Он отвернулся от зеркала и обречённо присел на стул. Горестно завздыхал, распространяя вокруг себя плотный перегар, и тяжело задумался. И вдруг широко открыл пасть и вынул из-за щеки свой
"флюс" – здоровенный кусок хлеба. Протянул его Пэм:
– Положи на подоконник. Может птицы сожрут. Я вчера так и не успел – устал сильно.
Пэм расширенными от изумления глазами изучала то протянутый ей хлеб, то чудесно преобразившуюся физиономию Чиллаута. Потом выдавила из себя только одно слово:
– Уссаться, – и заржала в полный голос.
Захохотали все вокруг. Размазывал слёзы по щекам Шурик, хлопал себя по коленкам Кокс, Гурген упёрся лбом в стену и в изнеможении постанывал.
Даша смеялась вместе со всеми. Ей теперь нравилось смеяться – вот уже несколько дней она не подгружала себя ничем, сознательно избегая ловушек с ненужными мыслями. После той ночи с Пэм и их утреннего разговора она вернулась. Вернулась уже вечером. Пэм восприняла это как само собой разумеющееся – не задав ни единого вопроса и не оговаривая никаких условий. И больше они не расставались – ночные сплетения, завтраки в постели, душ на двоих и кофейно-никотиновая горечь поцелуев… Пэм таскала её по всем этим богемным сходнякам, вызывая циничные ухмылки знакомых журналюг и осуждающе завистливые взгляды драных ночных кошек, надутых травой сильнее, чем воздушные шары газом, и ложащихся под любого, кто готов с ними накиряться в говнище или угостить парой хапок. Даже во время ночных эфиров, которые Пэм вела на нескольких радиостанциях, Даша сидела рядом и держала её за руку. После всего этого – убаюкивающий стук колёс по брусчатке, лёгкий ужин на скорую руку, теснота рамок и очередное утро, наполненное золотом осени и нежностью по самое горлышко.