Так было днем.

К ночи облака сгущались и темнели. Они наплывали друг на друга, катили вал за валом, и каждый следующий был тяжелее и опаснее предыдущих. В их грузных тушах гнездилась кромешная тьма, просверкивали изломанные ярко-фиолетовые стебли опасных молний. И на смену всему тому светлому и доброму, о чем он грезил днем, являлись совсем иные призраки и тени.

Главным действующим лицом этих снов был майор Хакимов. За глаза солдаты звали его майор Хаким. Или просто Хаким. Это был высокий костистый человек с сухим, обтянутым смуглой кожей скуластым лицом и с неожиданно серыми при его иссиня-черной шевелюре глазами, одетый в спецназовскую полевую форму, чрезвычайно ловко на нем сидевшую, и всегда вооруженный.

Наяву Анвар ничего такого не помнил. Быть может, впрочем, воспоминания жили где-то в недрах его рассудка, но, подобно пугливым животным, не обнаруживали попусту своего существования. А любое усилие над собой, любая попытка вызвать тот или иной образ против его, образа, воли – да вот фигуру того же майора Хакима, например, – приводила к чему-то вроде судороги мозга, настолько мучительной, что память мгновенно съеживалась и отступала, как отступает побитый новобранец – испуганно пятясь, скуля и на всякий случай продолжая закрываться руками…

Поэтому Анвар не мог сказать, выглядел ли майор Хаким наяву так же, как во сне, – то есть был ли полупрозрачен и мерцающ, скользили ли по его лицу рваные пятна грозно трепещущего мрака, был ли он всегда чисто выбрит, пахло ли от него хорошим терпким одеколоном, а также несло ли тем запахом смерти, что заставлял цепенеть солдат и сержантов и вытягиваться по струнке подчиненных ему младших офицеров?..

И действительно ли они стояли строем во дворе пустого, разбитого снарядами коровника, в котором провели ночь, – тощие, темнолицые, тщедушные, боязливые, в обмундировании третьего срока носки? Рокот двух БТРов и танка, также прятавшихся за руинами стен, мешался с гулом близкой канонады, глохнувшим в ущелье, плотно забитом таким же вязким, как небо, туманом. Октябрь-горец ничем не был похож на своего добродушного долинного брата. Снег сыпал с густого вязкого неба, ветер пробирал насквозь, они дрожали, слезы и сопли текли по грязным лицам, кулаки – красные, как гусиные лапы, – сжимались, тщетно стараясь сохранить тепло хотя бы внутри самих себя. Сержант нес чемоданчик и подавал наполненные шприцы. Майор Хаким делал уколы

– одному за другим, пока не дошел до конца строя. К этому моменту те, с кого он несколько минут назад начал, уже смеялись и горели жаром; и тогда майор, выждав еще полминуты, чтобы волна отваги и счастья докатилась до замыкающего, взмахнул рукой и стал говорить, и его слова сладко ложились на восторженно бьющиеся сердца.

– Солдаты! – крикнул он, потрясая кулаком. – Братья! Сейчас мы выбьем врага из его жалких укрытий! Дорога на Тавиль-Дару будет свободна! Близок час победы! Настал день, которого все так ждали!

Каждый из вас докажет свою храбрость, и под ноги каждому Родина бросит невянущие цветы славы!..

Да, оказывается, он тоже был отважен и весел, этот майор Хаким!

Храбрец, он знал свою правоту! В нее нельзя было не верить!

Он звал их в бой – и они пошли!..

Нестройно горланя, выкатились из-за полуразваленных саманных стен, пошатываясь, побежали туда, где за мутью слезящихся глаз должен был обнаружиться враг. Майор Хаким трусил позади ломкой цепи – размахивая пистолетом, подбадривая голосом и стараясь, чтобы никто из них не оказался у него за спиной. Техника, так же нестройно рыкнув, пошла следом. Пулеметные очереди рвали воздух над их головами, победа была близка. Потом один БТР загорелся и встал, а дыхания бежать в гору уже не хватало, и многие стали падать, корчась в судорогах, неожиданно пришедших на смену отваге и жару… И еще много, много всего бессвязно путалось в этих снах. Точно ли было, что, когда в середину лба попал осколок, на круглом лице Косого

Салиха застыло восторженно-радостное выражение, а глаза, широко открытые серому безжизненному небу, выправились и стали смотреть как у всех? – но уже ничего не видя. Взаправду ли откуда-то из-за водораздела взмыл синий дракон, чтобы пустить струю обжигающего оранжевого пламени? – и те, кто попал в нее, вспыхнули и бесследно исчезли. И на самом ли деле майор Хаким утратил осторожность и забежал чуть вперед? В спину ему ударили сразу несколько пуль из автомата – радостно оскалившийся солдат то ли вконец обезумел, то ли решил напоследок свести счеты, – и майор тяжело повалился на камни, странно потягиваясь и скребя носками ботинок смерзшийся синий снег.

Где заросший травой и кустарниками склон скатывается на широкую бугристую равнину, стоит приземистый кирпичный дом с окнами, до половины замазанными известкой. У крыльца скучает часовой. Чуть поодаль – три вагончика на спущенных колесах и ржавых ободах. За вагончиками – две автомобильные цистерны, больше чем наполовину врытые в землю. Еще дальше – парк облезлой бронетехники: танк Т-55 и два БТРа. А совсем на отшибе – еще одно строение… но странное какое-то строение… да и строением-то его назвать язык не поворачивается: забор из сетки-рабицы, за ним дощатая городьба каких-то конур… и слышится оттуда то лай, то вой.

Полигон.

Когда загнали сюда, он еще три дня ничего не жрал. Бросался, когда солдат пытался почистить клетку. Угрюмо слушал такие же угрюмые рассуждения пузатого старшины Каримова про то, что эту псину можно вылечить только одним способом – молотить кольями, как сноп пшеницы, пока не подохнет.

А потом… ну что было делать? Привык, что ли, как-то, смирился…

И человек-то ко всему привыкает, куда его ни сунь, в какое пекло или грязь ни опусти, а уж собака!..

И потекла жизнь – другая совсем, не та, что прежде, а все-таки – жизнь. Со своими радостями, со своими же огорчениями. С мечтами, с туманными воспоминаниями…

Кормежка – через пень-колоду: хотят – утром жратву привезут, хотят – вечером. А то и среди ночи.

Впрочем, время пусть любое, лишь бы еды побольше. А то ведь что? – миска овсянки или скользкой перловки, а от мяса запах один. Редко когда волоконце попадется. Вдобавок всегда почему-то соляром отдает.

Не зажиреешь…

При этом кормят совершенно не по-людски. И не по-собачьи. В жизни нельзя было вообразить, что кормежка может быть так хитро устроена.

Мало того, что поклажа тянет к земле, мало, что железо над башкой грохочет как бешеное, так еще вечно пальба над ухом! А если ночью – то уж, ясное дело, непременно ракеты, трассеры!..

Ну да голод не тетка: если жрать по-настоящему хочешь, на все эти глупости внимания не обратишь. Поначалу подергаешься, конечно, если сильно нервный. А уж на третий или четвертый раз, хоть бы даже пулемет застучал, – плевать: и ухом не поведешь. Танк ревет, елозит, то вперед подаст на метр, то назад, вонь от него несусветная, гарь, дым из коллектора, – а ты все равно нырнешь между лязгающих гусениц.

С нашим удовольствием! Потому что в днище танка открыт люк и из этого люка выставляется миска с положенной тебе порцией. Жратва! И тут уж не до нервов. Пусть танк гремит, пусть елозит себе, пусть грохочет пулемет, пусть шипят и заливают округу светом ракеты – да и черт бы с ними, пропади они пропадом! В миске-то самая настоящая овсянка, и с волоконцами мяса, и плевать, что малость отдает соляром!..

Зато как овсянка съедена, можно наконец отбежать подальше от оглушительного железного чудища, вернуться к окопу. Хрипло матерясь и дергая ремни, кривоногий старшина Каримов расстегнет пряжки, избавит от двух тяжелых брезентовых вьючков, таких тяжелых, что, когда бежишь с ними к танку, подгибаются лапы. Потом распахнет дверцу вольера… а там уже миска с чистой водой!.. тишина!.. слышно только, как кто-то жадно лакает в соседнем… И все. Можно напиться всласть… лечь на сухие доски… голову на лапы… прижмуриться… вспомнить!..

Туманится в голове, мутится… Знакомый двор… дом… железная собачья будка у ворот…