Нине?.. Сама графиня должна быть дома, он звонил ей из Эрфурта;

Клаус, сказала она, обещал заехать, как всегда в конце недели, из чего следовало: сегодня, то есть 3 июля, в понедельник, его в

Бамберге не жди. Сезанн же лежал в непотребной близости к пище земной, под ящиком с консервами; плоский деревянный контейнер предохранял сокровище от ударов и потрясений, Ростов достал его после длительных раздумий, но заходить к графине не решался: с шедевром импрессионизма шутки плохи, что ему не раз внушала еще

Аннелора, сама грешившая этим извращением, хотя, как сказать… С одной стороны, Сезанн подпадал под типичный образец “дегенеративного искусства”, и всю мазню под француза выметали из музеев, продавали за рубежом или упрятывали в запасники. Но, с другой, начальникам опротивели изображения грудастых, плодовитых немецких женщин да мускулистых парней, преданных косе, плугу, серпу и молоту, начальники искали нечто, их душу услаждающее, и почти всегда находили, на стенах всех богатых домов Гамбурга, – помнил Ростов, – картины вырожденцев, а в Берлине прославлялся немецкий импрессионизм.

Решился все-таки, вошел. Здесь все было просто и изысканно, это был дом, где на видном месте не почетная пивная кружка, а томик Стефана

Георге или Шиллера. Ростов, целуя руку Нины, ощутил запах цветов и чего-то детского, спросил о самом младшем ребенке, о Валерии, девочке болезненной, и Нина рассмеялась, а потом горестно и понимающе умолкла, поняв, что так ничего Ростову не известно про

Аннелору. И приятную новость выложила: Клаус здесь, сейчас придет, позавчера он стал полковником и назначен начальником штаба армии резерва, что ему предрекалось. А дети у бабушки, там безопаснее, англичане дурно, очень дурно ведут себя, неужели не знают о творении

Рименшнайдера, о вырезанной им надгробной плите, под которой император Генрих II, императрица Кунигунда, – ведь уже три бомбы падали вблизи собора!

Окна гостиной выходили на Шютценштрассе, доносились шаги прохожих, и наконец раздался голос друга Клауса; один и тот же метроном давно уже отсчитывал им секунды, и, услышав Клауса, Ростов горестно осознал вдруг: вот замрет метроном этот, никому не слышный, и уйдут из жизни они оба. А голос звучал все ближе, ему вторил другой, Клаус говорил с кем-то, говорил, судя по тону, как с равным себе по званию

– с полковником, если не с генералом, какая-то сугубо серьезная тема обсуждалась, но с шутливым подтекстом, и наконец они вошли – Клаус и его собеседник, оказавшийся солдатом, который помог ему донести до дома где-то добытого гуся, вертлявая голова того высовывалась из двухручковой корзины. С едой в Германии, – еще в Гамбурге понял

Ростов, – стало совсем плохо, люди на клумбах выращивали картофель и морковку, заводили мелкую живность, графиня могла надеяться только на родню и сына, который проявлял порою полную житейскую несостоятельность. Солдат козырнул, Нина отпустила его, и друзья обнялись – граф Гёц фон Ростов и граф Клаус Филипп Мария Шенк фон

Штауффенберг, полковник, начальник штаба резервной армии, никогда, насколько знал Ростов, не кичившийся званиями, должностями, чрезвычайно редко прибегавший к фамильярностям и славный тем, что простоту ставил выше благородства.

И граф Клаус фон Штауффенберг, разомкнув объятия, так и не сказал о повышении в звании и должности, а Ростов, на шаг отступив, жадно рассматривал друга… Полгода уже, как по вермахту ходили весьма достоверные слухи о новом начальнике Генерального штаба, каковым стать мог только он, Штауффенберг, и редко встречавшийся с ним в эти месяцы Ростов с удивлением подметил у друга Клауса некую странную особенность, которой тут же дал определение: “переросток”! Так оно и было, тужурка на нем казалась не по росту – узковатой и коротковатой, фуражка размером меньше; сам ли он выбирал и примерял их, или ошибка прокралась в формуляр вещевого довольствия, этого

Клаус не знал, да, возможно, все люди, с ним соприкасавшиеся, на себе испытывавшие порывы и дух Штауффенберга, в мыслях видели его на всех им не доступных постах и потому невольно возвеличивали его, и только Ростов с тревогой наблюдал за быстрым подъемом друга, который преодолевал не столько щербатые ступеньки карьерной лестницы, сколько мятущиеся страсти. И с горечью осознавал: Клаус хочет вырваться из-под тяжести времени, выпрыгнуть из собственной жизни, оказаться за пределами ее!

О многом хотелось поговорить обоим – но словно из стены появился фон

Хефтен, обер-лейтенант, адъютант Клауса, человек, почему-то невзлюбивший Ростова и распоряжавшийся Штауффенбергом так, будто был не только его правой рукой (в буквальном смысле), но и воскресшим правым глазом и внезапно отросшими пальцами на левой руке.

Плутоватые глаза его сияли дружелюбием, он вроде бы радостно приветствовал Ростова, но тот прикусил язык, понимая, что ни о чем уже серьезном, важном, мужском и офицерском поговорить не удастся, и, как всегда, разговор переключился на второстепенное, мелкое,

Хефтен со смехом указал на плоский деревянный ящичек, принесенный

Ростовым и скромно лежавший в кресле. “Сезанн!” – безоговорочно признал Хефтен, когда полотно было извлечено и приставлено к стене.

Еще раз пытливо и настороженно глянув на Ростова, спросил въедливо, какими документами располагает тот на Сезанна, и, узнав, произнес:

– Раз не краденое, то… Но – пока! – не в гостиной ему место.

Шаги крадущиеся, мягкие, кошачьи, но рука жесткая, твердая; начал прощаться с Ростовым, увлекая за собой своего начальника, торопя его: пора, пора, нас ждут! А Ростову придется отведать гуся, госпожа графиня распорядится…

Оба, полковник и обер-лейтенант, уже шли к “мерседесу”, Клаус сел было рядом с Хефтеном, затем проявил своеволие, резво выбрался из машины, вернулся в дом, вплотную приблизился к Ростову и произнес шипящую клятву:

– Поверь мне: я спасу Германию! Я убью его! В этом месяце! Обещаю!

Слово даю! Пятнадцатого июля!

И ушел, повернувшись резко, задев друга протезом.

А графиня с извиняющейся улыбкой смотрела на Ростова… Спросила участливо о ноге, села рядом. Говорили ни о чем, но Ростов узнал о многом, у Клауса не было секретов от супруги. Сезанну Нина нашла достойное место, в гостиной все-таки, заодно уязвив этим доктора

Геббельса, проповедника здорового национального искусства; кое-какие устные колкости достались и сыну, забывавшему порою, что с польской кампании страна перешла на снабжение по карточкам, и Ростов без страха и упрека перенес в дом два ящика консервов; в багажнике лежала и укутанная в плащ коробка с куклой для четырехлетней дочери

Нины; кукла говорящая, пухлая, довоенная, бельгийского производства, но “мама” звучит в Европе почти одинаково. Нина подняла ее руками, бережно, словно кукла живая и выронить ее никак нельзя; у не сводившего с нее глаз Ростова мелькнула догадка: Нина-то готовится к пятому ребенку или уже забеременела! И в это-то время, ужас! В год и месяц, когда ни по каким карточкам не дадут гуся, которого он отведал все-таки, Нина не позволила уехать без обеда, но как только

Бамберг остался позади, Ростов съехал на обочину, поднял глаза к небу и поклялся: ноги его больше не будет в доме на Шютценштрассе, потому что графиня, свято убежденная в том, что друг ее семьи полковник Ростов мыслит и действует заодно с Клаусом, в обычной женской болтовне назвала фамилии тех, с кем общается Клаус, то есть удлинила список генералов и офицеров, вовлеченных в заговор против

Гитлера, а что такой заговор существовал – не было, с некоторых пор, тайной для Ростова, да он давно уже предполагал, что заговор не мог не возникнуть. Как ни восхваляй кого, а хулы не избежать; над

Адольфом Гитлером глумились с 20-х годов – чтоб вознести потом на вершину всегерманского обожествления, и чем шире и громче раздавался хвалебный хор, тем осторожнее прокрадывался в толпу шепот порицания и тем острее и нацеленнее становились планы тех, кто считал фюрера преступником и намеревался поэтому устранить его, а точнее – убить, то есть застрелить, заколоть или взорвать, если нет законных, конституцией предусмотренных способов лишить канцлера его должности. Стреляли в него и взрывали под ним бомбы не раз, кое-что просочилось в печать, мессы в храмах возносили благодати, хвалы и молебны Всевышнему, который в очередной раз спас обожаемого вождя нации, всемогущей рукой отведя от него опасности. По офицерам и генералам вермахта давно уже бродили слухи о заговоре, о смельчаках, готовых жертвенно погибнуть ради спасения чести вооруженных сил и всей нации, ввергнутой в бессмысленную войну. И до майора Ростова докатился такой слушок еще в месяц, когда его танк пересекал данцигский коридор и фюреру поклонялись как Богу. Слушок достиг его уха и выпорхнул из другого, однако после женитьбы на Аннелоре, при встречах с братом ее Ойгеном, он утвердился в мысли, что, пожалуй, придет время – и на Адольфа набросят петлю, уж очень фальшивы все эти “партийные товарищи”; в партию давно уже решил не вступать хотя бы по той причине, что графы или бароны не должны заглядывать в людскую, да и пример Ойгена фон Бунцлова нагляден: брат Аннелоры, военному производству служа, всегда держался вне политики. После